АЛЬМАНАХ ТРЕТЬЯ СТОЛИЦА . ИЗ ЦИКЛА ВЗОЙТИ - "ЖЕРТВЕННИК"

 

ЖЕРТВЕННИК. Из цикла ВЗОЙТИ.

 

1.

Да, ты есмь – священная корова,

да ты есмь – священная теляти…

Авраам, клади меня на камни,

вместо сына я идти готова.

 

Причащённая, развоплощённая,

в рваном рубище, платком обвёрнута

я иду сквозь жизнь дорога торная,

но для меня она дороже золота.

 

Да, как с востока в ширь стоит моя земля,

да как с прибалтик всех в одёжке рваненькой,

не надо сына, бать! Не надо сына!

Я –

путь будет тот, кого ты выбрал раною.

Путь будет тот, кого ты выбрал в башню лечь,

пусть будет тот, кого назвал Алёною.

…Никак не отойду я от желаний – честь

свою сберечь, слезу свою солёную.

 

Смотреть на образа своих больших светил,
смотреть, смотреть в глаза всем тем, кто полюбил,
всем тем, кто не взлюбил, всем тем, кто нож поднял,

но не с подушек в пух,

не с тёплых одеял.

 

Веди туда, где верх, туда, где высь-гора,

где всё на кон кладут: жизнь, деньги, реки, дом…

- О, здравствуй, Исаак, твой посох стёрт вчера,

- О, здравствуй, Авраам. Сверкнул на небе гром.

 

Кисейный брег реки. Молочны берега.

Беги. Беги, беги!

Не стал ты убегать.

 

У Бога никого сегодня словно нет,

лишь только ты и сын, лишь только тьма и свет!

И голос, как чужой…

Сын маленький такой,

роднее нет его,

где есмь ответ?

 

Ложусь я всклень в него, точнее вместо всех,

кто за моей спиной – Россия, вечность-мать!

Пускай трава растёт, солдат, боец, морпех,

помилованы все!

С колен пора вставать…

2.

 

Онемевший колокол звонил громче, чем звонящий.

Мои сапоги полны – ибо болото – водой и грязью.

Хорошо собой быть, хорошо настоящей.

Мы все настоящие перед казнью!

 

Мы все настоящие, когда добровольно.

Онемевший колокол, безъязыкий всё громче, громче.

Где мой камень жертвенный, треугольный

у обочин?

 

Где его упругий, гладкий восход выпуклый?

Каменное чрево полно плачами да зегзицами.

Он большой. И он тёплый, как выхухоль,

нос хоботом,

хвост чешуйчатый,

пахнет птицами.

 

Поглажу-ка я по хребту его, по животику

так, как в детстве любила забраться на бабушку.

И попрыгать! Ибо всё это – родина,

хотя размером с ладошку, с оладушку.

 

А ты помнишь всё это до боли, до жжения,

голова твоя кружится, только лишь вспомнишь!

А мой жертвенный камень, что поле сраженья,

я хочу быть достойной, в слезах, что цикорий.

 

Точно также ложиться под ноги в купавы,

как овсяное и как гречишное в травы,

собирать лопухи, иван-чай, клевер, мятлик.

О, я видела столько своих же распятий!

 

О, я видела столько могил не отпетых,

нет святее таких,

нет больнее!

Поверьте!

Столько видела улиц переименованных,

городов, поменявших название, видела.

Но мой жертвенник – вот его пузо грунтовано,

пирамида моя, пирамидина!

 

3.

В тяжёлый час есть небо, мама и

ещё вселенная! Куда мне обратиться!

Коль можешь, брат, возьми и не убий,

коль можешь, Ярославна, взвой зегзицей,

береговою ласточкой из льна,

кукушкиным болотным причитаньем!

Как полечу над Доном, над Дунаем,

вот подорожник, вот боржоми – на!

Одно могу – лишь вытащить из сна

размером с вечность, словно песню Цоя,

что в переходах пели. Смерть в лицо нам

глядит, что солнце прямо из окна.

Вселенная,

вселенная моя,
планета! Будем до воды по водам!

Упрямых их, не верящих, упёртых,

их чокнутых, майданутых, безродных –

они зародыши ещё! Стреляют…глянь…

в тебя, в меня, в детей и мирных бабок.

Чего хотят? Французских жабьих лапок?

Иль сыра проволоне?

Дай им сыр!

А нас верни в славянский общий мир!

Верни всех-всех.

Прости, что я убита

тобою, брат!

Лежу башкой у края.

О, как же пахнет всклень земля сырая,

что кружит голову от зерен, хлеба, жита.

4.

 

Поменять жесткий диск, флэшку и технологию.

Всё равно больно мне с пересчётом на вечность!

А поля предо мною. А эти дороги мне.

И прошедшее время мне давит на плечи.

Так на бой выходить, меч неся богатырский мне,

это – сон! Но из снов, как достать себя, вымолить?

Это – не интернет, чтоб блокировать быстренько,

не убрать этот сон бритвой, саблею, вилами.

Вот лежит богатырь в поле, ранен, убитый ли?

Он бесстрашен, силён, охранял землю русскую.

А князья! Что князья? Полегли  беззащитные.

Нет единства! И матрица общая хрустнула.

Богатырь возлежит. В грудь ему упирается

боль моя, крепь моя, глухота, хоть и слышу я.

Мироздание ждет измождённого хаоса,

на груди у него то ли кровь, то ли вишенье.

И орлы, снегири грудки гладкие, красные,

воробьи, соловьи и гагары с тетёрками.

Пожалей, богатырь. Возродись. Пажить мёртвая

не к добру тебе! Будет ещё время праздное.

Это кажется, мнится, мерещится, блазнится.

Рану перевязать бы! По травам мне матовым,

по левкою, ромашке, по росам лавандовым

да прижаться к тебе телом, чревом! Я – сладкая,

если вдруг разохочусь, и пахну я мятою.

Но сейчас тебе выжить бы. Телом на тело мне.

И давай выбираться: рука, плечи крепкие!

Я не только во сне, наяву – тоже смелая,

и шепчу-лопочу: зайки, травушки, детки ли,

лебедёнок с лебёдушкой, сойки да голуби…

Тяжела моя ноша и шлем, что на голову,

пробираемся между корнями и ветками.

Были люди мы честные, щедрые, вольные.

Мы едиными были когда-то бескрайними.

Нестерпимо-то как…Ранен ты, что же больно мне?

протяни ко мне руки, запястия дай же мне.

Как помочь тебе, коль не минуты – столетия

между нами, полынная пропасть разверстая!

Но не все мной могилы родные отпетые

ни свои, ни чужие – не плачем, не песнями.

Говорят, что мир тесен, но вовсе не тесно мне.

Одиноко, неверно, не единомышленно,

народись человек новый, звёзднопробирочный!

Богатырь не убит. Дышит вроде бы. Дышит он!

Плоть от плоти зачать, как поправится, вынянчить.

Ах, багульник трава, ах, ты пряная, девичья!

Ах, удавка-петля, всех столетий разлучная!

И взлетает зегзица, и плачется пеночка,

мне осталось оплакивать землю прилучную!

У меня вместо сердцебиения – розжиги.

Я срослась с прошлым мышцами, связками, кожею.

Отрываюсь с трудом денно, утрене, ночью я

с мясом рвётся, выскабливает, кровоточится,

снится нынче иное мне, снится век нынешний

двадцать первый, что взрос на костях, мышцах прошлого:

сон столетий!  Одно я хочу – минешь, минешь ли?

Так ни к сердцу взывают, а к месиву, крошеву!

Мёрзнут ноги: в машину сажусь я, согреться чтоб.

Закурить бы, но я не курю лет четыреста.

Телефон. Сумка. Шаль моя, что между креслами.

Если ты бы погиб, я бы точно не вынесла.

 

5.

 

- Доброе утро, хорошие люди планеты Земля.

Очень наивная фраза, но вот повторяю её я…

Словно бы с Марса такая могла прилететь в хрусталях,

доброе утро леса, городища, поля,

фразою этой дышу я и словно светлею.

 

Что-то в ней есть мезозойское! И на плечах

держит она столько эр и эпох, метафизик,

ближе, привольней ей батюшка Нестор-монах

ближе всей жизни:

- Доброе утро! О, я умоляю ещё и ещё –

древняя нежность, любовь бескорыстная, детские плачи,

нет в ней квадрата Малевича, кода и каждый прощён,

каждый вцелован в неё и обвит, что плющом

и сбережён,

обережен – вот этим птенячьим!

 

Этим цыплёнком!

Зверьком, этим сном лягушачьим!

Вот и живу потому, что повсюду маячит:

 

- Доброе утро, хорошие люди планеты Земля.

Доброе утро! Любые! Кричащие и

всем недовольные, ибо понять их несложно:

сколько обманывался наш народ, попадал в полыньи,

в сети, в эММэМы, в капканы, в кредиты, в платёжки,

в розни и козни.

Эгей, наверху! Как вы там?

- Доброе утро! И день добрый, сочный, январский.

Каждый из нас хоть разочек, но всё же попался,

всё же нарвался, разбитым он был в пух и хлам.

 

- Доброе утро. Прощаю я всем вам, любя,

ваше неверье, безверье и вам вопрошаю – себя:

прямолинейную, разную, гордую или нижайшую,

к вашим стопам и в колени бросаю, лежащую,

в горе дрожащую, согнутую пополам…

 

Как мне достать этот спёкшийся сердцем комок?

Фразы наивной?

Она заменяет мне рёбра.

Пусть будет утро воистину светлым и добрым.

и ничего у меня нету кроме её!

 

Чаще её говорите, тогда сын и внук

там во дворе перестанет, кричу:

- Он не станет

в войны играть, в пистолеты, в тик-токи, гестапо.

Как у семи нянек – фраза! Как семь нот. Семь рук!

 

Фраза фиалковых, словно нездешних наук…

Словно бы ложечка чайная дзинькает где-то,

словно рисунок наскальный выводит наш предок

за пять секунд до того, как пронзит его лук…

6.

 

Богатый, красивый такой, из варяг,

как раз по пути ко арабам и грекам.

Хочу это помнить всем сердцем, взатяг,

хочу это чувствовать! Именно это.

Лежат на земле шкуры лис да волков,

кувшины наполнены брагой веков,

доспехи: секира, ножи, булава

да острые копья – лети голова!

Всё, как на картине В. М. Васнецова,

скирда, сноп и колос, солома, полова,

а далее – Ладога, Новгород. Пеший

маршрут был проложен сквозь дым и пожары.

Малюсенький Киев пред ним распластался,

и взял этот Киев Олег, званный Вещим.

Гой еси, гой если, отсель Древнерусье,

откуда у нас родословные ветви.

Мы  все мироздания – чада, все – дети!

А после Владимир-град встал в лихолетье

столицей всея! В стольный день, мясопустный

не ешь нынче курицу  в мятном рассоле,

не ешь нынче зайца в свекольном растворе,

не ешь ты баранину вкупе с капустой.

 

Рожай, Русь, князь Игоря – Рюрика сына,

на Ольге жени его! Как же красивы

князья на Руси! Боже, как все красивы:

усы, борода, в небе острые шпили.

Но Игоря зверски древляне убили…

 

А в Искоростень голубь, сойка вернулись,

на лапках огни, как берёзовый улей

пылали! И всем мщеньям – мщенье сверкало:

сожжён город был не людьми, не волками,

а птицами. Вот уж любовь, вот уж страсти!

На мщения Ольга княжна была мастер.

 

А Киев что? Маленькая деревушка,

она непокорна, сурьмна, непослушна,

дома деревянные, церковок главы.

Мне помнится Киев Печорскою лавой.

А после Владимира тоже столица,

куда же князьям во престолы садиться?

Семьсот пятьдесят вёрст супротив Батыя:

а вот и Москва, бережища крутые,

столица Руси,

а теперь всей России.

 

Такая любовь. И дороги такие.

К холму припадаю, высокий он, в глине.

Кто там, под землёй? По чьему иду телу?

На чьих я крестцах, позвоночниках, спинах,

на чьих животах, на груди исполинной?

Ветра отпоют и постели постелют,

неся впереди свой живот, весь в прожилках

из трав, из суглинка да из иван-чая.

Такая любовь. И бескрайность такая!

Что хочется крикнуть им: вот вечно жить бы!

Сижу.

Закурить бы. Но я некурящая.

Сижу. Мне сто грамм бы. Но, нет, я не пьющая.

Внизу подо мною схоронены пращуры.

Красивые самые. Самые лучшие.

 

8.

…руки пахнут мои соляркой, бензином, тире – распятием!

Мы, русские, виноваты за то, что всем хочется греться.

Нашей нефтью сгорающей, двигающей! Непорочным зачатием

пахнущая, так ядро пахнет, сердце!

Так ещё пахнут краски на иконе Богородицы,

если близко-близко подходишь, каешься, причитаешь.

Мы, русские, виноваты за то, что, как водится,

не вышли лицом. Вышли – ликом смертельно, без края.

А ещё за то, что всем хочется кушать

с маслом, с мёдом, икрою, с паштетом и салом.

Моя родина! Милая, самая лучшая,

да, в тебе этой нефти, подумай, ни конца, ни начала!

Да, в тебе этой чёрной, как схима монаха,

да в тебе этой рыжей, как балаган, как Петрушки рубаха,

бирюзовой, как в луже из-под мотора машины,

нефть моя чёрная, иссини-синяя!

А мой дед находился, как раз за Байкалом.

А мой муж в «Транснефти» зарабатывал деньги.

Я на них – нефте-рублики – книжки тогда выпускала

мои первые оды, поэмы, элегии!

Нефть, нефть русская кровь наша, жгуче раскосая,

лью в бак бензин, чтобы степь под колёсами,

чтобы горы, чтоб реки, моря атлантидовы.

Не таите вы злобы, исчадий, обиды ли…

У нас нефти, как божьего, вечного страстного

много множества! Словно бы солнышка ясного,

Князь-Владимира столько же в водах крестившего,

нынче нефть, словно Днепр, хватит всем и грядущим всем!

Ни Батый, ни Мамай не страшны нам, растившие

то набеги врагов, то Орду, нас грызущую!

- Мне по нефти до вас! Палки хватит в колёса мне! –

так бы выйти на плёс, прокричать  в небо прямо мне!

Мы от Карбышева и до Зои колосьями

прорастаем былинными, честными, пряными!

Нефть превыше всего. Нефть прекрасней черёмухи.

Маргарин, пластилин, пластик, в парке скамеечка…

Если сердце изранено,

то лечим промахи:

надо нефть приложить к вещей ране на темечко!