ПОЭЗИЯ. Поэма. СВЕТЛАНА ЛЕОНТЬЕВА

 АЛЬМАНАХ "ТРЕТЬЯ СТОЛИЦА" НОМЕР 13

 

 

Альманах

 

 

 

 

 

 

Третья столица

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Мы часто спорим о том, что такое настоящая поэзия, настоящая проза. И никто не может дать точного определения, потому что его попросту нет. Есть нечто неуловимое, лёгкое, безграничное, словно некий дымок от костра, такой беззащитный, исчезающий. И всё-таки она есть – настоящая литература, как некий синтез необычной мысли, эмоции, как некое открытие, новизна.

Многие думают, что поэзия – это просто рифма и гладкое письмо, которое твои друзья принимают с восхищением. Но это не так. Можно простить любую околесицу, любой сбой ритма, слабую или неточную рифму, если в произведении есть нечто необычное, тот самый дымок, улетающий в вечность. Первое правило поэта – быть раскованным. Если ты связан внутренне, сдержан, если у тебя в душе оковы, а на сердце кандалы, если ты не откровенен до самого донышка, то нет его – того самого дымка от костра, того самого хвойного, сладостного аромата.

Второе правило поэта – не творить на заказ, кто бы вас об этом не просил, главный заказчик – это ваше сердце.

Следующее правило – жди вдохновения, всё равно, сколько продлится это ожидание – день, месяц, годы…

И последнее – не ведите подсчёт своим произведениям. Можно ли сосчитать искры кометы? Вспышки молний? Смертельные разряды электрического тока?

Первый номер альманаха «Третья столица» вышел в свет ещё в прошлом веке на базе приложения к изданию «Автозаводца литературного». Альманах включал в себя такие разделы, как – «Всегда в пути», «Акулы пера», «Топор на плахе золотой…» В данном издании нет строго разграничения между завсегдатаями литературных изданий и новичками. Для альманаха главное – наличие того самого дымка, мчащегося в вечность, манящего своей неопознанностью, своей инопланетной радостью, восторгом талантливой строки.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                Андрей ШАЦКОВ

 

МЕЖ АКСЕЛБАНТОВ И ПЕТЛИЦ

                                     /КОЛЛАЖ/

 

 I. ПРОВОДЫ ЗИМЫ

  (Вальс декабристов)

 

Весна – ты близко!

                                 Ощущаю

Твою загадочную синь.

Друзья, ко мне, на чашку чая,

Поручик, троньте клавесин.

 

Сыграйте что-нибудь такое…

Хотя б старинный мадригал.

И переполненный бокал

Я двигал звукам в такт рукою. 

 

Гас вечер… Стаи черных птиц

Вещали сумерек истому.

Меж аксельбантов и петлиц,

Ты шла, ступая невесомо.

 

Присела около меня:

«Мой друг, темно, зажгите свечи…»

И вот на худенькие плечи

Упал тяжелый сноп огня.

 

Я звякнул шпорами, и мы

Плывем тихонько по гостиной.

На проводах своей зимы

Танцуем этот вальс старинный.

 

И с заалевшего лица

Не сходит странная улыбка.

Всё в мире призрачно и зыбко,

Лишь отбивают такт сердца.

 

Трубач тревогу протрубил,

И суета на коновязи…

«Здраст…! Ваш…!» – фельдъегерь отрубил,

А сапоги в дорожной грязи.

 

Растает полк объятьях тьмы.

Мой друг, наш след залижет заметь…

Но пусть твою тревожит память

Печаль о проводах зимы.

 

   II. АПОСТОЛЫ РОССИИ

 

Над Бородинским полем – вечность,

И два орлиные крыла!

Звёзд августа густая  млечность

Над спелой рожью процвела.

 

С утра огнём взорвутся тучи

Редутов,

               брызжущих свинцом.

Гвардейский юный подпоручик

Не дрогнет каменным лицом.

 

Серж – средний        Муравьев-Апостол

В перчатках тронет коновязь…

В бою – российских бед короста

Ещё не режет ясных глаз.

 

Штыком солдат обрящет волю

Под сенью царственной руки…

В стальном каре стоят по полю.

Российской гвардии полки!

 

Умолкли трубы ратной славы.

Свободы сны – умчались прочь.

На стогнах вековой державы

Царит удушливая ночь.

 

Нет, не судьба…

                             Любовью братской

Добыть свободу не с руки…

В каре  на пощади Сенатской

Стоят мятежные полки.

 

Над ними – поминаньем вечным

Плывёт церквей сорокоуст.

Отсюда – трактом бесконечным

Летят в метель, под снежный хруст

 

Фельдъегеря,

                       и так не просто

Развеять лютую тоску...

Серж – средний        Муравьев-Апостол,

На марш в Черниговском полку

 

Выводит роты…

                          В чёрном дыме

Не различить в полях пути.

И не Москва теперь за ними,

А хладный Питер впереди!

 

Куртина. Рокот барабана.

Незыблем царственный престол.

И проступает из тумана

Поспешно срубленный «Глаголь».

 

И рябь с утра в небесной сини.

Рябят и Колочь и Нева…

И носит ветер по России

Её Апостолов слова!

 

III. ЗВЕЗДА ДЕКАБРИСТА

                        (Монолог поручика Анненкова)

 

Французская шляпка, вуаль.

Фигура, обвитая флёром...

Гори же моя этуаль,

Гори над острожным забором.

 

За Нерчинском – только Восток.

А мысли уносят на запад.

Где в прошлом – шампани глоток,

Где в прошлом – волос твоих запах.

 

Но Бог не услышит молитв.

Отплясана жизни мазурка.

Он крепок пока – монолит

Гранитных столпов Петербурга.

 

Штыков ощетиненных сталь.

Халат арестантский, куртина.

Гори же моя этуаль.

Звезда декабриста – Полина!

 

До самой последней черты

Не будет лукавей кошмара:

Острог предвесенней Читы,

Венчание в церкови старой..

 

Кольцо из чугунной цепи.

Взахлёб поцелуй на морозе.

Конвойного оклик: «Не спи!»

И сани невесту увозят.

 

Я клятву свободе сдержал.

Имперская служба постыла.

Всеобщего счастья желал,

А счастья себе – не хватило.

 

Кандальная злая печаль.

Набухшая почками верба...

Гори же моя этуаль.

Даруй вдохновенье – Эвтерпа!      

                               IV. ДЕКАБРЬ В ЛЕНИНГРАДЕ

 

 

Над пропасть Нового Года

Невольно стихают шаги.

По стёклам сечёт непогода.

Хватают за полу долги.

 

Сверлит пустоту полустанка,

Гремя про былые дела,

Состава консервная банка,

Не «Красная» и не «Стрела».

 

Стрела Петропавловки шпиля

Осталась в декабрьском сне,

Где белые хлопья кружили

И дыбился конь Фальконе,

 

Где шёпот взволнованный женский

Ожёг поцелуями рот,

Где тенью стоял Оболенский

В каре взбунтовавшихся рот.

 

Литья антикварного прутья

Из голой брусчатки растут.

Наверное, Гришка Распутин

Когда-то похаживал тут.

 

И пахла навозом и квасом

Застыла веков старина –

И страшного судного часа

Ждала в полудрёме страна.

 

От пропасти Нового Года

Невольно попячусь назад,

Что там обещает погода?

Неужто зимою – гроза!?

 

Неужто ни в снах, ни в подпитье

Забвенья не встречу нигде?..

И чудится айсбергом Питер

На масляной Невской воде!

 

                               Ярослав Кауров

А ТВОЯ КРАСОТА – ЭТО БОЛЬШЕ, ЧЕМ СОВЕСТЬ…
     

  Романс   «Ожидание любви».

 

Мы гуляли в саду.

Я шептал Вам признанья.

Был изгиб детских губ

Снисходительно мил.

 

И на сером пруду

Родилось ожиданье –

Ожиданье любви,

Что Господь подарил.

 

Но прошли эти дни,

Ничего не случилось.

Не случилась судьба,

Счастье мимо прошло.

 

Никого не вини,

И отчаянье -  милость.

Одиночество душ –

Это вовсе не зло.

 

А твоя красота –

Это больше, чем совесть,

Это больше, чем страсть –

Путеводная нить.

 

Только музыка та.

Та короткая повесть.

Не могу я забыть!

Не могу я забыть!

 

 

***
                                                                                  « Пусть французишки гнилые

                                                                                     К нам пожалуют назад…»

                                                                                                               Денис Давыдов

 

Как любим мы и как все это странно.

Веленью вопреки «отеческих гробов»

Писателей, поэтов иностранных,

Исконных наших искренних врагов.

 

Немецких палачей, философов кургузых,

Панов и латышей зловонный жидкий чан,

Изящно-подленьких трусливейших французов

И с тонким юмором наглейших англичан.

 

Они  мучители, грабители России,

Из века в век кровавей и страшней,

Нас  ненавидящие  в  жадности  спесивой,

От сотворения и до последних дней.

 

И тонко верещит зажравшаяся дура,

Гламурно лижущая «Черненький квадрат».

«Там за бугром – вот счастье, вот культура.

Живет там лучший друг и главный демократ».

 

И в то же время миллион талантов

На Родине, безжалостно смеясь,

Ученых, воинов, поэтов, музыкантов

Так преднамеренно затаптывают в грязь.

 

***
Мир дворовых мальчишек,

Зачарованный мир,

Мир зачитанных книжек,

Мушкетерских рапир.

 

Мы носили не шорты,

Не буржуи мы, врешь!

Из резины ботфорты

И обтрепанный клеш.

 

Все из дырок ботинки,

Хлеб, подсоленный впрок,

И наборная финка,

За которую срок!

 

Мы не знали о скуке,

Не сдержать было нас.

«Дымовушки» из кукол

Разгоняли наш класс.

 

Из рогатки глушили

И пекли голубей,

И свинчаткой, и шилом

Не раздумывай, бей!

 

В темноте, в потасовке

Все пойдет для врага:

Бомбы из марганцовки

И из труб «поджига».

 

Сколько шрамов и шишек!

Нам бы жить по уму…

Прямо с парты мальчишек

Забирали в тюрьму…

 

Все прошло мимо кассы,

И не так уж я сед,

Половины из класса

На земле уже нет!..

 

 

***
Моя любовь - в краю осоки,

На берегу лесной реки,

Моей земли, несущей соки,

Где небеса так высоки.

 

Где ряска яркая, густая,

И водорослей рой ветвист,

Из омутов там вырастает

Стрелою русской стрелолист.

 

Где счастье так неумолимо.

Сияет полночью звезда.

И, как века, проходят мимо

Далекой песней поезда.

 

Так неожиданно и живо

Себя почувствовать свечой.

Душе и больно,  и тоскливо,

И благостно, и горячо.

 

 

 

***

Золотые волосы девчушки

От купанья мягче облаков.

Заплетает косы ей подружка,

Будто в кружку льется молоко.

 

Быстры нежные девичьи руки,

Солнце заплутало в волосах,

Вечер убаюкивает звуки,

И плывут по речке голоса…

 

 

 

       Алла Приц

 

     ПОБУДЬ СО МНОЙ…

 

Предчувствие

 

Предчувствие – невидимая дымка,

 Неслышная гроза,

 Волна из ничего,

 Души намёк.

 Эмоций нет, лишь мыслей паутинка

 Как ветром – в никуда.

 Как сон – ни от чего! – что вдруг

 Увлёк.

                  

 

         Побудь со мной...

 

 Побудь со мной...

 Не говори ни слова. Помолчи...

 Дай догадаться мне о том самой,

 О чём твой неподвижный взгляд кричит.

 

 Побудь со мной...

 Ещё немного тишины вдвоём...

 Пусть виноватой ты своей спиной

 Заполнил комнату – молчу я об одном:

 "Побудь со мной!.."

 

 Побудь со мной...

 Не торопи тот неизбежный миг,

 Когда прощально чуть дотронешься щекой.

 И в тишине, оставленной тобой, 

 Напрасным будет даже громкий крик...

 

 Побудь со мной...

 

                       Ревность

 

Сплетает ревность кружева – из подозрений.

 Не светом  явственным жива – довольно тени!

 Немилосердная судьба к ней так жестока! –

 Она с рождения раба. И одинока...

 

 Огнём горит – до угольков, с остервененьем!

 Всегда – без тюрем и замков! – в плену сомнений.

 Больная спутница любви, ей смерть – награда.

 Самой себе – хоть удави! – она не рада.

 

 То вспыхнет яростным костром, то жжёт лучиной,

 Стремясь и явно, и тайком к своей кончине.

 Но умирать ей не одной в страстях кипящих –

 Многострадальную любовь с собой утащит.

 

Андрей Коровин

 

ВСЯ ЖИЗНЬ ТВОЯ АРТХАУСНЫЙ ОБМАН

 

 

              Снебапад

 

                                  Ольге Подъёмщиковой

 

кто был из нас кто не был виноват

теперь не важно небо стало выше

и яблоневый нынче снебапад

чердак скрипит и дождь стучит по крыше

 

вся жизнь твоя артхаусный обман

богема революция и ссылка

как я мальчишкой был тобою пьян

стучат иди тебе с небес посылка

 

спасибо за свободу через край

за неуют семейного уюта

за обитаемый а не лубочный рай

за жизнь и за любовь без парашюта

 

все спорили с тобой о небесах

в статьях стихах и музыке неспетой

речь облетает как листва в лесах

мороз уже не стой в дверях раздетой

 

 

осень в Ясной

 

в пруду насыпано

как будто листопад

обрушил Ясную Поляну

я здесь как дома

помню графство наугад

не перестану

 

всё приходить сюда

и двадцать лет спустя

и после жизни

душа бессмертная

до старости дитя

блажит капризно

 

вот здесь сидели мы

с Серёжей под мостком

чуть дальше с Олей

нас потеряли

в этом воздухе густом

в лугах на воле

 

в большом пруду

с отцом ловили карасей

костлявыхскользких

с кем уезжали мы

отсюда по росе

не помнюстольких

 

а в этом маленьком

рябиновом пруду

в купальне старой

ныряли голыми

у неба на виду

в другие страны

 

нырнув в грядущее

растаяли среди

листвы опавшей

уже не осень

а полжизни позади

и я за старших

и после смерти

 

а когда человек умирает

он себя самого забывает

даже страсти что жгли и болели

забывает в оставленном теле

 

эти ахи и вскрики и вздохи

в бедном теле лежат одиноки

прорастают ручьями травою

над уснувшей в земле головою

 

смс-ки печали и счастья

у сомнамбул пусть ищут участья

и любовные все разговоры

притаились в земле словно воры

 

все что снилось тебе человеку

погружается в общую реку

общей памяти общего дела

одного бесконечного тела

 

столько знает вселенское тело

даже то что сказать ты хотела

 

все что мы не сказали друг другу

пусть цветет теперь клевером в гугле

 

враги попадают в рай

 

когда проходит земная блажь

проходит земная блажь

ты жизнь за хлеб и любовь отдашь

за хлеб и любовь отдашь

ты будешь верен своим богам

верен своим богам

пока они отвечают нам

они отвечают нам

и сколько жизней твоих пройдёт

сколько жизней пройдёт

пока удача к тебе придёт

удача тебя найдёт

тогда не бойся и не зевай

не бойся и не зевай

пусть все друзья попадают в рай

 

враги попадают в рай

 

             Светлана Леонтьева

 

МОЙ ТОВАРИЩ -  ДО СВЕТЛОГО ДНЯ…

              

 Летопись. 947 год                               

1.

 

 

«Готовьте мёды!» – Хмельно, бражно

древляне получили весть,

был день такой же – воздух влажный,

всё злее и настырней месть!

Чем залечить на сердце раны?

Когда – не сердце, лоскуты

внутри знобящие?

Древляне,

зачем – в такой-то день? –

сваты?

Ах, неразумные! Так больно,

так нестерпимо! Звуков – тьма…

И – смерть бывает хлебосольной!
И – жаркой, от обид, зима!

Три голубя – вот всё богатство,

три воробья – полюдья дань!

Гори, гори, коль не погасло:

вся чернь земная, солнца рвань,

всё это - горькое, всё – бабье,

шмотьё, тряпьё истлей, растай!

Четвёртый раз, на те же грабли,

ступить, как будто лепота?

Лицом к окну прильнула Ольга,

но дождик смыл лицо водой.

Надела бусы, стёкол дольки

рассыпались перед бедой.

- Верните мужа! – воскричала.

За око- око, зуб- за зуб.

Но нет у вечности – начала.

Был пресен день. Не вкусен суп.

О, мести сладкая услада!

Возмездия всё зрящий зрак!

…А я так сделать –

не смогла бы,

хотя и надо было – так!

 

 

2.

 

Десятый век. Земля ещё – тепла.

Насыпал август в листья спелых яблок.

Рожаю сына – Божьего посла.

Рожаю ангелочка в муках бабьих.

В палатах царских – крики, суета.

И повитуха толстыми руками

ощупывает тело мне. Снята

в крови вся юбка с влажными краями.

 

Или я брежу?

Ночь. Автозавод –

роддом, посёлок Северный…

Да, брежу!

 

А повитуха молвит:

«Настаёт.

Дыши почаще. А теперь – пореже.»

Несут тазы – серебряные все.

В них отражаются так больно и так остро

под Боричевым спуском в полосе

лесостепной сожженные погосты!

Какой победой заплатить за жизнь?

И нет платка – упрятать слёзы эти!

«Лежи, княгиня, - молвят мне, - лежи!

Как никогда ещё на белом свете!»

 

Ну, что роддом?

Ну, что, Автозавод?

С твоей огромной – с небосвод – палатой?

 

…Вот, золотой мой, мой родной народ,

Псков и Десна сплотились вешней датой!

И возвернутся рати на ладьях.

Причалят их сурны гудящей гимны!

 

… Любимый сын, кровинушка, дитя

вселенной всей!

О, Боже, помоги мне!

 

Молитвенно – откуда взять слова,

как не из Божьего Писания? – шепчу я!

Что я – жива.

Что Русь моя – жива!

Она во мне – в полубреду – кочует!

 

О, голенькое тельце малыша,

прижатое ко мне! Я – стала мамой!

И всей земли крещёная душа

равноапостольски предстала православной!

 

О, птицы те, что вытканы во снах!

О, листья те, что вышиты на ткани!

Со мною – сын.

Теперь я не одна.

 

О, трепещите –

 грозен век! – древляне!

 

3

 

Встречай меня, о, Киевская Русь,

родимая, вишнёвая, густая!

Я слышу зов твоих полдневных уст,

клич праотцов былинный нарастает!

 

И рвётся нитка, полоснув язык…

Встречай, о мати! Братья где-то в поле…

Москва – за нами.

                   Пробки.

                             Время пик.

Захвачены мы  МКАД - ом поневоле!

 

Полонены дешёвой суетой,

закованы стремлением к наживе.

Хрустят творенья века под пятой,

мы – мелочно гневливы и драчливы…

 

Но братья –  в поле…

Приднепровье вслед

своих туманов протянуло ветки!

И не зарос великороссов свет:

глядят с надеждой в наши очи предки!

 

Да, сколько можно подставлять плечо

тому, кто прямо в сердце смертно метит?

Вернитесь, братья! Наше иль ничьё

кроваво поле катит в межпланетье!

 

Глядите, на обломках имена: 

Борис и Глеб. Ещё Кирилл, Мефодий.

Чистейший дух. Святые письмена.

Негасшие светильники в народе.

 

 

***

Бросьте. Не лгите. К чему все манеры?

Мир – словно храм, что стоит на крови…

Птица, убитая браконьером,

больше, чем вы, говорит о любви.

 

Больно мне так, что почти и не больно,

взглядом бессмертника – жгучей травы

вижу я лес, вижу луг треугольный,

вижу, порядки я здесь, каковы.

 

Дождь зачастил сеногнойный, пахучий,

плечи он мне обточил худобой.

На неубитом согласье созвучий

я выживаю, забыта судьбой.

 

Нить не порвать в лоскуты, словно лиру,

чтобы уже не связать навсегда.

… Вижу ещё на картине я мира

мост золотой и столбов провода.

 

Тот, кто ваял, был, наверно, маститым,

мир, словно храм, где свежо, где светло.

Сердцем понять? Можно только – разбитым,

но не умом, не нахмурив чело.

 

Это – огромное. Это – цветное.

Город, вокзал, дым из сельской избы,

чувство парадно моё выходное,

прядью, что выбилось, из-под судьбы!

 

 

 

***

Вы не знаете, как окуналась в святой я источник –

вот колготы сняла и, нагая, стою у воды.

А на улице – осень. Октябрь весь в туманах проточных.

И в росе ледяной убывают по капле сады.

Исчезающий свет в жёлтом, праздничном и карнавальном,

убывающий мир в запоздалом, секундном броске!

Исцелиться б навек в этом мире базарно-вокзальном

единичной душе, что парила всегда налегке…

Надеваю рубаху. Крещусь троекратно. С размаху,

как ребёнок в купель, замирая повздошно, без крика в нутро

безмятежной воды, в её холод, морозящий яхонт

погружаюсь, врастаю во всё человечье ядро!

Мои мышцы быстры. Моя кровь по двойному окружью,

как по МКАДу стремится – доехать, добраться, домчать

до бескрайней черты. До той самой всевидящей стужи,

до исконного в пустыни – возле Сарова – ручья!

И когда я – дрожащая, тихая, в детском простоволосье

потянулась, хватаясь за дерево, чуя тугую кору,

не оставьте меня, рабу Божию, братья и сёстры

в этом бренном и тленном, поистине смертном миру!

И стояла старуха такая прерадостно чистая,

то ли матушка чья-то, родимая, возле воды!

Буду помнить всю жизнь, буду миги её перелистывать,

словно нынче рассказаны все – в сорок книжек – труды!

 

 

 

***

Слониха в посудной лавке,

где хрупок бесценный фарфор!

Вот блюдце – цветочки, купавки,

тончайший на вазе узор.

 

Ласкаться губами бы к этим

медовым, клубничным краям!

Втекать, углубляться, болеть бы,

почуяв внутри, в сердце шрам…

 

Какие сухие осколки!

Как больно щемит остриё!

Слониха прошла возле полки.

Слониха разбила её.

 

Там, в Индии, воздух прозрачный,

пахучий, ванильный, земной…

Там можно идти, как незрячий

идёт по дороге прямой.

 

Там женщины в белых накидках

кувшины приносят с вином,

и Вишну с улыбкою зыбкой

воссел перед белым руном.

 

Ну, что ж, будем жить с этим чувством

толчёного мелко стекла,

в какое нужнейшее русло

судьба нас бы не привела!

 

***

Я разбудить пытаюсь ото сна,

вот к небесам я руки распростёрла,

вот вышла в поле: «Пробудись, страна!»

Мне криком давит песенное горло…

 

Здесь, ближе к северу, во мхах тугих леса,

здесь, ближе к югу, горы каменисты.

Ты пробудись! Янтарная роса

просвечивает огненно на листьях.

…Предзимья дым. Туман и нежный тлен,

как никогда терзают дерзновенно -

заклятье длится ровно семь колен,

неужто ты – то самое колено?

 

Во весь размах. В длину и широту.

Со всею тайной звёздного покрова,

безжалостно, да так что на лету

теряется счастливая подкова.

 

Мы – дети, пережившие реформ

всю несуразность: вспомню – покраснею.

В нас пробудись, укутанная сном,

и эсэмэс отправь всем поскорее!

 

Пустой вагон. Заплёванный трамвай.

А храм в селе построили – узбеки…

(Нам не с руки самим!) Вот град – Сарай,

что Хан Батый воздвиг в ордынном веке.

 

В низовьях Волги. Это было так:

(где нынче только – памятник убогий!)

дворцы, фонтаны, яства на столах,

в базарный день - простёртые дороги.

 

О, скифский сон! Мы с этим родились.

Младенец так рождённым был в рубашке.

Родная даль, родная ширь и близь,

ты пробудись, пока совсем не страшно…

 

Что я могу? Нажать на тормоз. И

ожечь округу дальним фарным светом.

И попросить: « Нас строго не суди!»

И поделиться с птицей свежим хлебом…

 

                   Ноты

 

Как печальны, как яблочны ноты –

так бывает в черновиках.

Моя матушка, вышла из моды

эта блёклая блузка в цветах.

И янтарные бусы не лечат,

хоть так явен целебный эффект,

золотое твоё сердечко

от хвороб, от безудержных бед…

Я не знала всю немощь мелодий

задушевных, чтоб мир был един!

Ноты старенького комода

и рассохшихся летом гардин!

Ноты шкафа, часов, звуки неба,

сумасшедших, поранивших рот!

Мы хороним тебя.

Как нелепо

это слово! И время не в счёт.

Не ошибка ли? Не показалось?

Поминальный обед и кутья…

Что осталось?

Лишь мелочь, лишь малость –

блузка, бусы из янтаря.

Во дворе, где сидели потом мы,

кем-то выброшенного, в репьях,

злых и цепких – чужого котёнка

две царапины на руках…

 

 

***

Грешная, не стелена соломка,

упаду. А рядом город был…

 

Пустыню жёлтым цветом выжег

бесцельный ветер без тебя…

Кто может быть ещё так ближе,

родней, чем матери дитя?

…И я всё-всё об этом знала.

Но шла. Больничных серых стен

на свете много! От вокзала

повдоль дворов, где смрад и тлен.

Направо площадь. Женщин стайка

сидят в приёмной. Сколько их?

Четыре? Восемь? Сосчитай-ка,

простор вселенский, всех – таких…

Где вперемежку боль и жалость,

где в кучу – женское тряпьё.

О, как оно б не называлось

вот это действо – всё враньё!

До непорочного зачатья,

до тропок яблочных в росе

не дорасти нам, не домчаться.

Такие грешные мы все!

… Упёрты ноги в жёсткий короб.

Куда лететь? Кому в плечо

теперь поплакать? Небо, город

и даже вся земля – не в счёт!

Всем неродившимся, убитым

не на войне, в наш русский час –

такой богатый, пряный, сытный

наш общий хор, наш общий глас!

В котомочку кладу конфеты,

игрушки, что-то там ещё

не для того, чтоб взяли это,

не взяли, тоже хорошо.

А для того, чтоб в запределье,

где только день, где белый плёс,

чтоб вас любили, в самом деле,

хоть Дед Мазай, хоть Дед Мороз…

 

 

***

Всё открыто – и дверь, и калитка,

всё распахнуто – небо, земля!

… А к дощечке прилипла улитка –

неразумная часть бытия.

Мне всех жалко – поникшую просинь,

травы, сгнившие в поле, цветы,

ветром вбитую семечком осень

в пустоцветии сверхкрасоты.

Всё сквозь призму проходит,

сквозь чувство,

словно нить сквозь иголки ушко.

Одинокий мой, грешный, мой грустный,

я такая же – в гору пешком!

Ты – до чёрного дня мой товарищ,

мой товарищ – до белого дня,

И до этой бессолнечной гари,

согревающей без огня.

Сколько было до нас: потонули

Атлантиды в глубинах морей,

прорываются – в шёпоте, в гуле –

что исторгнул Гиперборей.

Ледниками забытые суши,

монолитных движенья пластов,

шар земной – как боксёрская груша

астероидов, что хищных псов.

Мой товарищ – до чёрного часа,

мой товарищ – до белого дня,
мы – другая особая раса,

мы – шпана, алкаши, ребятня.

Пахнет рыбой у жалких столовок.

У девчонки – улиткой пупок

между жалких китайских обновок –

марсиански не сдержан, не строг.

Вот она закурила нахально,

мне в затылок дыша детским ртом…

Ах, наш мир, наш невечный, астральный,

город, кладбище и гастроном.

И мы, словно пикассовы звенья,

хищных звёзд, Китеж-градовых грёз,

финок, скользких до самозабвенья,

наркоманов, что в поиске доз,

может быть, мы спасёмся – ни кровью,

ни начавшимся чувством большим,

а уменьем объять мир любовью,

если всё-таки согрешим!

 

***

Клише, стандарты да молва презлая,

слова звучат, как будто монолит:

струна в душе! И кто она такая,

что так пылает, плачет и болит?

 

Я много раз глядела на полотна,

музеи все объехала страны,

но лишь одна со мной совпала плотно

картина. И дотронулась струны.

 

Что было там придумано так гибко?

Речушка, мостик, крохотный - с ладонь…

С тех пор нет права мне свершить ошибку

и всё вокруг, и всё во мне – огонь!

 

Весь сор горит. Оставили же люди

трюмо, диван и старенький комод,

Софокл, Декарт – два томика во груде

тряпья, бутылок, скопленных за год.

 

Огонь лизнул поломанное кресло.

Чужие вещи… И глядеть-то стыд!

Струна в душе так тонко, так по-детски

вдруг зарыдала, жалкая, навзрыд.

 

…Ах, не бросай меня любимый, славный,

мы провели беспечных дней черёд,

наш век любви – безудержный, халявный…

Струны - в душе, тем слаще дикий мёд.

 

Как эти дали ягодные зыбки,

шиповник золотистый, водоём,

давай печаль разбавим мы улыбкой,

давай мы в грусть жемчужинку внесём!

 

Гармония получится! Идиллий

сверхсовершенство. Пасторалей час.

Пусть под твоей рукой – желанной, сильной

струна поёт, нектарная, о нас!

 

Она одна на белый свет такая,

на весь угрюмый, мрачный белый свет.

Ей угождаю. Я ей потакаю.

Ищу ответ. И жду её совет.

 

 

***

Весь шар земной – в две точечки полярность.

А на пути – по обе стороны

я цену знаю, ах, неблагодарность,

что нет у благодарности цены.

Да разве есть подсчёт – в какие суммы

упрячем радость, горечь ли, молву?

Мне достаётся, словно самой умной

наотмашь в душу. Больно, но живу!

Есть поговорка: око, мол, за око,

за кровь, мол, кровь и то, что зуб за зуб.

А я живу – и что мне? – до подвоха,

до лжи, измены – вечный правдоруб…

И на семи ветрах рванув застёжку,

рубашки ворот, накричусь, как встарь

рыдала баба – мужу на дорожку,

и каменели скифские уста.

Уметь и мне бы так терпеть, смежая

свои ресницы, заслоняясь рукой,

до лета жить, до счастья, урожая,

до солнца, что дарует мне покой.

От ветра гнутся травы и осины,

грустит у ржавой мели жёлтый пруд.

Любая ноша будет пусть посильной!

Любой, на выбор, что дарован – труд!

 

 

 

 

Владимир Решетников

 

СНЯТСЯ ИДУЩИЕ РУСЫ

                                 

 

           ЗАВТРА

 

Завтра мы будем смеяться,

Ржущим сегодня в ответ,

Эра гламурных паяцев

Сходит в России на нет.

 

К западу сходит, потоком,

Пришлая грязь, посмотри –

Новая эра с востока

Светит багрянцем зари.

 

В русских рубашках навыпуск

Выйдем, у каждого крест

Бог заприметит – не выдаст,

Хрюкнет свинья, да не съест.

 

Высушив души отчасти,

Выплакав слёзы в нужде,

Мы засмеёмся от счастья

Так, что услышат везде.

 

И на гламурных паяцев

Русский обрушится смех,

Завтра мы будем смеяться,

Право, смеяться – не грех.

 

 

             РУСЫ

Кресты у дороги да мусор,
Под скрип деревянных колёс
Бредут вереницею русы –
Хоронят друг друга без слёз.

Они понимают – на грани,
Способны ещё понимать,
Не греет и водка в стакане,
И Родина – будто не мать.

Их избы в округе редеют,
Черны от косого дождя.
Но теплится где-то идея
Под тенью былого вождя.

И снится ночами не мусор,
Не тлен, наводящий тоску.
А снятся идущие русы
Колонной-стрелой на Москву.

              ГЛАЗА

 

Мужик с азартными глазами

Колол под сердце раза три,

Но вот попал… и боров замер,

И что-то екнуло внутри.

 

Обмяк он, рухнул у забора,

Кропя и плавя белый снег,

Еще теплел сраженный боров,

Уже наелся человек…

 

Бесплодно вызывая жалость

У тех, жующих за окном,

Башка кровавая лежала

В сугробе кверху пятаком.

 

Глаза немного приоткрыты,

Глаза, счастливей многих глаз,

Всю жизнь смотревшие в корыто,

Смотрели в небо первый раз!..

 

 

                  ***

 

Я брезгливо смотрю на бумажки,

На купюры клиентов хмельных…

Вы мне хлебушек маслом намажьте –

С лёгким сердцем избавлюсь от них.

 

А когда я ходил в пионерах,

Били дробь рулевые страны:

Обойдёмся без денег, и верно –

В коммунизме они не нужны!

 

Время шло, по годам буржуазным

Я доплыл до своих сорока.

Не сбылося – по-рабски, ужасно

Те бумажки мусолим пока…  

 

 

 

ВЕСКОЕ СЛОВО СПОНСОРА        

 

Главы из книги Константина Казакова 

«НОНА-СВК»  -  «ВИТАН»     или  психология конструирования

               

                       

                    Глава 13.  Седьмой неоспоримый факт или почти как Гагарин.

 

 1982-1983 годы.

 

     СОА 2С23 «Нона – СВК» уже показывали разным комиссиям и проводились показательные  стрельбы. Но, правда, выстрелы производились с помощью шнура, т.к. не было отработано нахождение экипажа в машине при стрельбе. Производили заряжание артиллерийского орудия, а потом отходили от САО «Нона – СВК» на безопасное расстояние и дергали шнур, закрепленный  на спусковой рукоятке. Происходил выстрел.

     Были произведены замеры перегрузок на местах экипажа. Результаты были в пределах нормы. Необходимо было подобрать людей для экипажа. Они должны были пройти всесторонние медицинские исследования, и после этого разрешалось их размещать в машине на местах экипажа при стрельбе. 

 

    Однажды приехала очередная очень высокая военная комиссия (20 генералов) и им демонстрировались несколько образцов военной техники, созданных в институте за последнее время.

     Это были очень ответственные испытания, так как оценивалась работа института. Соответственно решались вопросы создания перспективных образцов артиллерии, дальнейшего финансирования проводимых работ и системы управления институтом.

     Военной комиссии представляли образцы, которые они, возможно, впервые видели, но должны были определить их применение в войсках и дальнейшую судьбу.

     На позициях установили несколько артиллерийских систем.

 

     САО 2С23 «Нона – СВК» заняла свою боевую позицию.

     Слесари – испытатели совместно с конструкторами придирчиво проверяли подготовленные орудия   к стрельбе.

      Светило солнышко, было тепло и как то не думалось, что сейчас прогремят выстрелы, поплывет над позициями дым от сгоревшего пороха  -  этот запах войны.  Кто его не нюхал, тот не конструктор боевых машин.

       Генералов на специальной площадке все не было. И вдруг необъяснимое волнение. Все лишние с позиций ушли. На специальной смотровой площадке показались генералы и отдали приказ по проведению стрельбы из подготовленных артиллерийских орудий.

        Конечно, главным тут был начальник отдела испытаний Метелкин Альберт Александрович. Он за все отвечал и с него был бы спрос в данное время, если бы, какое орудие не произвело выстрел.

        Подходила очередь к стрельбе из САО 2С23 «НОНА – СВК».  Я, как ведущий по этой работе, находился рядом с САО и давал последние указания слесарям - испытателям.

       И вот подходит ко мне Метелкин А.А. и говорит:

       - Константин, я предлагаю произвести стрельбу из САО с экипажем на борту. Сам понимаешь, если будем дергать шнур, то не будет полной картины у наших генералов».

        - А кто разрешит разместить экипаж без медицинского освидетельствования. Да и кто согласится быть в экипаже. Нужно как минимум 2 человека. Командир и заряжающий. Ладно, я согласен быть в экипаже. Давай мне слесаря, -  сказал я быстро. Подходила наша очередь.

         - Поговори сам со слесарями. Они тебя уважают. Я им приказать не могу, - сказал Альберт Александрович и похлопал меня по плечу.

         Я подошел к слесарям и объяснил, что надо делать. Ребята были опытные и знали, что все может произойти. Но мои доводы, что замеры на местах экипажа показали, что перегрузок при стрельбе нет и если только, ни какое-нибудь ЧП, то все будет хорошо. Согласился Смирнов Николай.

         Я занял место командира, а Николай место заряжающего. И вспомнилось тут все. И как  разряжал 82 – мм миномет, когда произошла осечка и другие случаи на испытаниях. Но конструктор должен уметь разумно рисковать собой, чтобы доказать свою правоту.  И не проходили мы медицинское обследование, которое положено при подобных испытаниях. Но была уверенность и желание слиться с боевой машиной и показать ее в лучшем виде. Ведь она этого заслуживала.

    Я даже вспомнил художественный кинофильм, где показывали, как конструктор, который спроектировал мост, во - время его испытаний встал под него. И все с напряженными лицами смотрели, как тяжелые грузовики едут по мосту. Мост был высокий и очень длинный. Долго ехали.

     А тут короткий выстрел и все. Поступило разрешение на стрельбу.

     Жесткое сиденье. Справа в нескольких сантиметрах артиллерийское орудие, которое при откате с большой скоростью проносится мимо тебя. Слева находится броня башни. Ты зажат железом в этом «жизненном» пространстве, которое на время становится твоим боевым домом.

 Я отдал приказ зарядить и посмотрел на Николая. Он нервничал, но сделал все правильно - зарядил мину на первом заряде.

Тут я ясно и остро почувствовал, как члены комиссии в напряженном ожидании  вглядываются в нашу машину.

 Они - боевые офицеры, некоторые прошли войну и сейчас, вероятно, представляют себя на нашем месте. Тихо переговариваются, обсуждают новую боевую машину, ее возможности и ждут выстрел. От впечатления этих людей будет в дальнейшем зависеть судьба   120-мм САО «Нона – СВК».

      Вспомнил Гагарина. Он первый в космос полетел. А мы, думаю, куда?

     Раздалась команда: «Огонь!». На площадке все замолчали и, словно внутренне, начали отсчет до момента выстрела. Я посмотрел на Николая, предложил ему покрепче придержать «мужское достоинство» и положил руку на рукоятку спускового механизма.   Доли секунд…но только я в это время один знал, когда произойдет выстрел.

В моей руке было сконцентрировано время и внимание нескольких десятков людей. Ответственность и чувство разделения времени до и после выстрела заставило собраться с духом и начать обратный отсчет.

Несколько раз погладил рукоятку, попросил благословения и нажал.

       Произошёл выстрел, короткое легкое покачивание бронетранспортера.

       Сидим, привыкаем к новой жизни.

       В люке показалась голова Метелкина А.А.: «Мужики, молодцы, но генералы хотят увидеть, как будет на дальнобойном заряде. Их заинтересовала машина. Рискнете?»

       - Альберт Александрович, командуй, - сказал я и посмотрел на Николая. А у него на лице было веселье. И мне стало спокойно и хорошо. Звучит команда, выстрел идет и опять легкое покачивание.

       Незабываемое чувство укрощения машины. Мы с Николаем оказались первым экипажем новой боевой машины. Стрельбы прошли на отлично.

 

      Члены комиссии даже не догадались, что при них прошли первые испытания по стрельбе САО 2С23 «Нона – СВК» с экипажем на борту.

 

                                                                  - - - - - -   

     2013 год.

 

     Продолжая в интернете изучать материалы по «Ноне» я нашел там фильм, рассказывающий, как создавалась 120 мм САО 2С9 «Нона – С» на гусеничной базе. Длительность фильма 25 минут.

     И там было рассказано, что было запрещено размещать экипаж внутри машины при  испытаниях стрельбой САО 2С9 «Нона – С». Хотя на время испытаний был придан экипаж из обученных солдат, и они готовы были участвовать в этих испытаниях. Но шла отработка артиллерийского орудия, и могло всякое произойти. И действительно, был взрыв и повреждение САО. Экипаж бы не уцелел.

     Комиссия выяснила, что причиной взрыва был взрыватель снаряда, а не само артиллерийское орудие.

     Так что при таких испытаниях доля вероятности нештатной ситуации всегда существует. Но в нашем случае все обошлось.

     И что еще интересно. Фильм, в котором все время посвящено созданию САО 2С9 «Нона – С» и САО «Вена»,  заканчивается показом САО 2С23 «Нона – СВК» и комментарием, что усиливается огневая мощь батальонного звена новым видом вооружения.

     Звучит, как профессиональное признание!

 

                                                                                  - - - - - -

   

     В результате всех этих работ НИР была успешно завершена и открыта ОКР. Началась работа по созданию САО 2С23 «Нона – СВК» уже на базе БТР – 80.

     Я строил планы по созданию поколения артиллерийских установок «Нона – СВК» для различного применения (и в сухопутных войсках и в морском десанте и в специальных войсках и в гражданском направлении и в других странах), но моя судьба резко изменилась.

 

     Но на это время все уже считали, что буква К в СВК – это Казаков.

 

                                                    

 

 

Алена Баикина

 

БЛАЖЕННАЯ РОССИЙСКАЯ ГЛУБИНКА

 

***

У дома тоже есть душа.

Зажги свечу, прочти молитву,

Она, незримая возникнет,

Ночными шторами шурша.

Она живет на стопках книг

И спит у дочери в кроватке,

Господствующих здесь порядков

Она – хозяйка и двойник.

Она себе не спросит лир,

Ей хватит брошенной гитары.

Диванчик, вытертый и старый,

Ей чем-то несказанно мил.

А если кто-то лжет, корит,

Колючих слов сдержать не может,

С нее, живой, сдирая кожу,

Она во всем себя винит.

Она как нищий у двери

Стоит и просит подаянья –

Чтоб ты сейчас своим вниманьем

Вошедшего не обделил.

Я с Богом спорить не рискну,

Но Он и так, должно быть, понял.

Лишь та душа пребудет в доме,

Которую ты сам вдохнул.

 

 

***

Опять ловить осенний твист,

Искать намеки и сравненья,

Чтоб компилировать на лист

Вполне обычные явленья.

Среди предлогов и основ

Перед одним случайным жестом

Я понимала слабость слов

И образов несовершенство.

А мир ничуть не замедлял

Меланхоличного движенья,

И голубь в луже целовал

Свое кривое отраженье.

 

***

Душа любимого – сосуд из хрусталя.

Вселенная с иною формой жизни,

Неведомая сущность бытия,

Земная тень божественной харизмы.

Она робка, ранима, это в ней

Берут свое начало Инь и Янь.

И с каждым приближеньем все ясней

В ней отражается малейший мой изъян.

А я живу с другим. Что лучше в нем?

Душа из пластика…пусть кто-то ужаснется.

Его достоинство в сравненьи с хрусталем –

Не так капризен…

И почти не бьется.

 

 

***

И вот это вы зовете счастьем?

Счастье мухи, вляпавшейся в мед!

Резать вены – глупо. По запястью

Бритвой крест – на память –  заживет…

Я воздвигну изо льда и соли

В назиданье всем, кто слышит этот зов,

Памятник безумствующей боли

Со вчерашним именем Любовь.

 

 

НЕМНОГО ПРОЗЫ, ДУМАЮ,

ЧТО НЕ ПОМЕШАЕТ ИЛИ СЛОВО ИЗДАТЕЛЯ

 

Светлана Леонтьева

 

             Грибной дождь для Лёвы

         

             Отрывки из повести

      …И всё-таки Лёва был нестерпимо жив! Он как вроде бы не родился ещё, не явился на глаза жителей, но упрямо присутствовал. Его нельзя было похоронить, ибо он не произведён на свет божий матерью и отцом, но и не считаться с ним тоже было невозможно. Ибо Лёва – это плод фантазии! А как вы думали? Хороший сторож – всегда выдумка, всегда ложь, несуществующий, несусветный бред! Но Лёва мог греть душу! Мог оберегать нашу Берозвонь, гремя сонной колотушкой, обходя окрестности владений Антутиковых-Горовых! О. чудо! О, лепет сонных сов! О, дневная, донная прохлада! Если бы не было Лёвы то, как найти свои утраченные корни? Если кроме коряг, дудок и камышей в нашем болотце ничего нет! Волглое, тминное, гниловато-купавное, гиблое, чертявное и ведьмино у нас болотце-то! Всё здесь в усмерть странное, всё таращится, потешается! Может, поэтому все погибли, а оно – осталось? Нет, вы не подумайте, мы в своём уме, но никто не понял, что конец света уже был! Не потому, что книг не читали, а просто проехали, промчались мимо, как всегда уснули в самый неподходящий момент. Оно так бывает, вроде бы ждёшь-пождёшь, минуты считаешь, учёных людей слушаешь, ан, нет, уснёшь, как убитый, и всё прозеваешь, проворонишь, проглядишь сны золотые, бубенчатые! Или просто отвлечёшься, задумаешься, и тут на тебе – проехали свою остановку! Надо на Дмитровской выходить, а ты до Останкинской укатила, дура! Вот и Апокалипсис тоже проморгала, и Страшный Суд, и Конец света. Чего теперича делать-то? Люди, ах, люди… помогите! Сами мы не местные, из Берозвони, корни свои ищем, утерянные, утраченные.

- Ах, люблю!

- Ах, люблю…

Шепот, шорох, разговор, который мешает искать то что, ищешь! Словно и впрямь мы проскочили над бездной на птице-тройке. Оттого и живы, остались, хотя все отравились, нестерпимым ядом надышавшись! Теперь в нас столько химикатов, пестицидов разных, нитратов, глютаминов, фосфатов, что весим мы ой-как, много!

- Следующая остановка Берозвонь!

- Быть того не может! Это после столиц-матушек, многоэтажек, люксовых номеров в гостиницах, после Европы развратной, после Африки крикливой, бог мой, быть того не может.

А сама на колени валишься, крестишься и землю целуешь. Бабу-ля-я… орёшь. Вот дура, действительно! Бабуля-то умерла… тебе дом отписала, деньжат малость, вещицы кое-какие старинные, изумруды, яхонты, украшения… и домик двухэтажный. Именьице! Интересно, почём продать эту развалюху можно?

                           

                                  Из второй главы

 

….Первым ударил тот, который был в маске - Риф. Второй, лобастый, с густо сросшимися бровями, в цветной кепи подбежал сзади и повалил Кваша на жирную, навозную землю:

- Всё, молись на ночь, Дездемона!

Третий, чернявый, по имени Жук пнул в рёбра, но не больно, словно вскользь, жалея.

- Что надо? – промычал Кваша. –  Денег у меня нет...

Риф вонзил острый каблук в шею. Лобастый навалился, пихая Кваша на край обрыва.

- Ты её обидел!!! – завопил Жук.

- Я не хотел... – Кваша, вцепился правой рукой в колючую плеть прибрежного шиповника, который по-дружески протянул ему качающуюся ветку.

Риф резанул снова Кваша по рёбрам. Жук разбежался и плюхнул его в лицо тяжёлой ладошкой. Но Кваша попытался приподняться, утопая окровавленными руками в навоз.

- Я её люблю! Я жить без неё не могу!

- А ты не будешь жить! – Лобастый наотмашь зазвездил кулаком в лицо.

- Не по Сеньке шапка! Он её любит! Ха!

- Раньше надо было думать! – Жук достал из кармана пачку сигарет и закурил.

Лобастый и Риф накинулись на Кваша одновременно. Резкими ударами по лицу, шее, груди они заставили его подползти ещё ближе к краю. Жук бросил недокуренную сигарету в лицо Квашу и, подпрыгнув, саданул его в костистую спину так, что тот ткнулся лицом в маслянистую жижу и затих.

- Ползи, сказано! – Прошипел Жук.

- Мы уже устали! – Риф отряхнул рукав куртки.

Похоже, что трое нападавших не были страстными драчунами. Они «наезжали» на Кваша не профессионально, медля, словно не хотя. Вот то ли дело сам Кваша! Ох, как он дрался с пацанами в интернате! Как свистел от радости! Как трепетали его лёгкие! Как он наскакивал на обидчиков, скрипя от злости зубами, аж дубы шевелились! Листья опадали, жёлуди долбили плакучую землю! А пахло как! Кровью алой, пресной, липкой, сладкодревесной!

Кваш пополз на четвереньках, переставляя колени так, чтобы была возможность для внезапного прыжка в сторону обидчиков. Он рассчитал так, что троица в грязь не полезет, а он доползёт до сухого клочка земли, резко встанет на ноги и кинется на них, подминая одного за другим под себя! Так и случилось. Кваша вытянул своё жилистое тридцатисемилетнее тело из лужи, согнул колени, присвистнул и ринулся на обидчиков. Риф явно не ожидал такого поворота событий, Жук присел от испуга, а Лобастый и вовсе отошёл в этот момент помочиться.

- Гады, сволочи! – Кваша навалился на Рифа всем телом, мутузя его что есть силы. Затем, не давая опомниться, разъярённый, что бык на арене, Кваша переключился на Жука, который отскочил в сторону. Сбивая с ног противника, лопоча что-то себе под нос, жутко воя от обиды, Кваша лбом ударил Жука в челюсть так, что хрустнула кость.

В этот момент Лобастый, понимая, что дело плохо, щёлкнул лезвием ножа...

- Ну-ка! На край! – негромко, но внушительно завопил Риф, поднимаясь на ноги.

У Кваша были порезаны руки.

Из уха сочилась полоска цвета незрелого кетчупа.

Колено распухло, и левая нога не слушалась.

 

Дико от боли выл Жук, держась за лицо.

Внизу трепыхалась река. Как, бишь, её зовут... Глупо не помнить названия. Глупо жить. Глупо умирать.

В это время от громового раската треснуло небо, выпуская жгут молнии из языка ядовитой тучи. Синее марсовидное облачко зацепилось за край горизонта и повисло на дереве. Стало страшно. Кваша понял, что виноват. И завыл, поднимая голову ввысь. Но неба не было. Сплошная воронка земли. Жидкая навозная червивая, родная, прости меня! Я больше так не буду. Бруно ошибся, говоря, что земля круглая. Его зря сожгли на костре! Он не знал, что мир, это воронка, глубокая, звёздная, внизу в самой маковке – марс, что можно достать красное яблоко в его расцветшем саду и вернуться обратно в космос туда, откуда мы все пришли.

- Мама! - вспомнил Кваша умершую от рака желудка, давно почившую, вечно пьяную родительницу. Белое облако птиц, ринулось к нему на грудь. Стало тепло.

Упоительная влага вытекла из раны на лбу и засохла.

- Кто я такой? – спросил Кваша мать. Но та лишь улыбнулась в ответ:

- Достань яблочко! Узнаешь!

- Что узнаю?

- Что надо!

Но Квашу не надо было этого знания. Он был двоечником и хулиганом всю свою жизнь. Интернатским, ненужным, подло битым, испоганившим чистое светлое чувство любви. Изгадившим, истоптавшим.

Ничего нельзя вернуть, Кваша!

 

Жук, преодолевая боль, поднялся на ноги и пошёл на Кваша. Риф стиснул кулаки, усмехаясь. Лобастый нырнул между ними, и очутился лицом к лицу с Квашой:

- Ну, лети! Голубок, через запад на восток! Либо...

- Что, либо? – Кваша снова сел на землю.

- Узнаешь! – разъярённый Риф пнул его со всего размаха в лопатку. Раздался хруст разрываемой одежды. От боли в челюсти мутило сознание, поэтому Жук решил больше не церемониться, он выхватил нож у Лобастого и саданул им Кваша по щеке. Прыснувшая из раны кровь не мешала думать.

И всё-таки он любил и был любимым до тех пор, пока не случилось это! Оно надвинулось как землетрясение как извержение вулкана как утечка нефти из разорванной скважины как цунами с нежным именем Нина. Он сам разорвал своё сердце и вынул его тогда из груди. Он сам своими руками разрушил их чувство. Он глупый, тупой, жалкий Кваша...

Маменька всё ещё смотрела на сына с умилением. Она до сих пор не поняла, что случилось. Даже, видя сына на краю обрыва, не попыталась протянуть ему руку помощи. Она тихо поцеловал Кваша в затылок и прижала его к груди, как маленького.

- Ты ел? – отчего-то спросила она, протягивая ему сухарик, пахнущий табаком и нафталином.

Риф схватил Кваша за шиворот и потащил его по сухой, колючей траве. Жук сплюнул ему в лицо клочком кровавой слюны.

- Кончай с ним живее! – Лобастый схватил руку Кваша и заломил за спину.

- Так ты ел, али нет? – снова поинтересовалась мать. Из её глаз выкатилась первая за всё время слеза.

Кваша мотнул головой.

 

- А запеканочки творожной хошь? Али арбузика? Или можа креветочек, семужки? Мясца али курочки в соусе? Грибиков в маринаде? – голос у матери становился всё слабее и слабее.

Под ногами Кваша нежно чмокнуло болото. Красные клюквины лопнули все сразу и покатились по чёрной червивой жиже. Стало приятно.

 

                                      Из следующей главы

 

…И сам Лёва возомнил себя живым. Если честно, то он и сам не помнит, откуда она взялась эта выдумка про сторожа. Это необыкновенная, осенняя, яблоневая сказка. Пахнущая маринадом, смородиной, морозной вишней – фантазия. Откуда она взялась и куда втекла, в какие загогулины мозга, неведомо! Но коли таковая есть, то гуляй, родимая! Скользи на лыжах-каталках, качайся на качелях-самоделках, дуди в дудочку-семигудочку, лапуся! Сочная, морковная, листом капустным накрытая. Пресноводная, мшистая, лягушачья, перепелиная... Вся – заячья опушка, вся лес-малыш, вся – сова-матушка!

Бывало, Лёва обход делал по дачному посёлку, который назывался смешнее некуда – Берозвонь! Шёл сторож, прихрамывая, утопая в травах – сухостойных, жилистых, бубенцовых. Под вечер Лёва бряцал колотушкой, которую в Берозвоне кликали токманцом-погремушкой. И мгла синела одной большой ягодой, внутри которой, что косточка пульсировала-переливалась жизнь Лёвы. Вот тропа, по которой ходил Лёва, нагретая хромотой его ступней, его ворчанием, оханьем, похмельным иканьем и попукиванием. Ещё не затих звук токманца-погремушки, не затаился в рощице, не запрятался. Эх, Лёва, Пингвин Пингвинович!

Сколько ни думай, а всё равно это – родина! Жёлтое солнце, тяжёлый блик на крыше, кривопузая редиска, звон токманца! А ещё – автобус, который курсирует раз в три часа. И мальчишки-подростки, разъезжающие на велосипедах. Если глядеть издалека, то кажется, что Берозвонь – это остров, парящий над лесом по своему маршруту, неподдающемуся человечьему разуму, если бы не козы, привязанные к колышку, то улетело бы всё это создание в тар-та-ра-ты! В сливовую вечность...

-       Куда ты, на ночь глядя? – спросила Катерина Ивановна своего супруга Лёву.

-       На службу... я быстренько.

-       Можно сегодня пропустить. Всё одно дачники домой укатили. Никто не заметит, был ты возля их домов, огородов или не был, – Катерина Ивановна придирчиво оглядела Лёву с ног до головы, – и опять свой токманец прихватил. На что он тебе сдался? Людей смешить?

-       То-то, – Лёва поднял палец вверх – людей! А ты баешь, что все разъехались!

-       Чучело ты! – Махнула рукой в след уходящему Катерина Ивановна. – Таблетки прихвати, мало ли чего...

Но Лёва уже шёл по пыльной дороге, нагретой последними лучами августа. Его скособоченная фигура медленно удалялась в марево вечера. Если бы знать, чем кончится дело, наверно бы,  жена ни за что не отпустила своего пожилого мужа за калитку. Удержала бы его, как могла. А то бы сама с ним отправилась в сливовую вечную мглу... как, бывало, они ходили в юности, взявшись за руки.

«Синь моя! – щебетнула пичуга и смолкла. – Болезная, ласковая, нежнейшая, пирожок ты мой сдобненький! Так бы и приласкать тебя, обнять, чтоб не горюниться вовеки!»

 

Они. Они. Они. Они целовались, словно врастали друг в друга, словно втекали сливовыми звёздами, тяжёлыми беличьими мирами, гроздьями вселенной... Их дети ждали зачатья, путешествуя в глуби космоса, ибо должны родиться от большой любви. Уже были приготовлены лодочки для отплытия из небытия. Оттуда, где они были раньше, в розовых медных, струнных мирах. Возле чудно мерцающего тёплого берега. Откуда родом вся Античная цивилизация, Атлантида и Китеж. Где в садах Саламандры гуляют сами по себе сладкие грозди зернистого винограда. Где Ахилл бредит о свадьбе с Еленой, и Троя ещё не пала от рук варваров.

Они любят друг друга так, что если приложит ухо к земле, то из глубин Берозвони доносятся звуки арфы, это Сапфо умиротворяет слух подданных. Пастушки играют на дудочках. И весь лес стонет от неги. Гнёзда наполняются желторотыми птенцами. Реки кишат розовыми, чудными икринками. Сосцы набухают сладким, тягучим, жирным молоком...

                Иногда, когда Лёве было особенно грустно, он становился деревом, подходил поближе к дому и вглядывался в силуэты за окном. Вот и сегодня он любовался ИМИ!

Лёва всегда их называл Они! И сердце падало в пропасть от этого сладкого слова.

Женщину звали Ниной.

 

                              Из последней главы

 

….И грянул дождь! Счастливый! Детский! Над всей Берозвонью! Над её ёлками и берёзами! Над Катериной Ивановной и Матрёной. Над Иваном и Федулом! Над Алексом и Стальновым! Там они, там, сердешные! А как без них?

И пролился он безгрешный над греховодниками и праведниками! Над нами и под нами, взмыл и запереливался белой глазурью.

И пел он, и взмывался. Исчезая и появляясь вновь!

Грибной, неподкупный, тревожащий и успокаивающий одновременно. Ибо он шёл и не кончался. Ибо был бессмертный. И был он вечно. Как сама жизнь. Исполнен вдохновенно для всех нас. И, конечно, всенепременно, обязательно, величественно, вдохновенно, великоясно, песеннослёзно, веще, аж дух захватывает, во веки веков коленопреклоненно и радостно  - для Лёвы!

 

 

 

 

Татьяна Кормилицына

 

ПО РОСЕ ЗА НЕДАЛЬНЮЮ ГАТЬ…

    

  А был ли отпуск?

 

Впряглась. Тяну. Ничуть не легче воз.

Меня как будто и не распрягали.

«А был ли отпуск?» - мучает вопрос.

Ответить на него смогу едва ли.

 

Уже не помню про жару и пляж.

Уже не надо кондиционера.

И евро за ракушку не отдашь

Небрежно, словно дочь миллионера…

 

Уже ль прошли все десять дней вотще

В местечке захолустном рядом с Сочи

С названьем странным «Якорная щель»

(Щель – так себе. Дыра дырой, короче)

 

Да было ль? Море, солнце, суета –

Где это всё теперь, скажи на милость?

Компьютер, факс, заявки и счета –

Они вот точно рядом, не приснились…

 

А впрочем, слишком я к судьбе строга.

Ведь, как воспоминание о лете,

Имеются в наличии: загар,

Клешня от краба и дыра в бюджете.

 

 

Осеннее пасторальное

 

Как на сердце тоскливо и пусто!

Как безудержно тянет рыдать

Над некошеной грядкой капусты!

Не цвести ей теперь никогда!

 

Да и мне – молодой, но не ранней –

Не гулять во зелёном саду,

Белоснежных не нюхать гераней,

Не укладывать сено в скирду!

 

И не бегать босыми ногами

По росе за недальнюю гать,

И пудовых кошёлок с грибами,

Соответственно, в дом не тягать!

 

Не солить огурцы под сиренью,

Помидоры не кушать с куста…

Всё подёрнуто грустью осенней:

Пустота, маета, суета.

 

И медведи в лесу понемногу

Погружаются в долгие сны.

Ах, залечь бы мне тоже в берлогу

До весны, до весны, до весны…

 

 

В поисках приключений

 

Сколько всяких бед и огорчений

Мне уже досталось в этом мире!

Но ищу упорно приключений

На свои вторые ... сто четыре...

 

 

Наталья Стручкова

 

ПО КРАЮ КРАСНОГО ОВРАГА

           

***

Утро написано маслом.
В каждом тяжелом мазке,
Будто скрывает под маской,
В нерастворимой тоске,
Резкость и мысли, и чувства,
Голос, сорвавшийся в смех...
Это природы искусство −
Спрятать тебя ото всех −
В кокон синеющей дымки,
Где за рассветом − твой дом.
Так вот пройти − невидимкой,
Чтобы воскреснуть потом.

 

***

Мой дорогой, ты не броди

По краю красного оврага.

Смывают серые дожди

Печаль на белую бумагу.

Она все вытерпит. А мы?

Под небесами цвета стали

И ожиданием зимы

Мы жить давно уже устали.

Когда заснеженная муть

С прозябшей лужицей сольются,

Легко мне будет ускользнуть,

Тебе - так просто поскользнуться.

 

           

Маргарита Шувалова

 

ОТРИНЕТ ТЕЛО ВЫСОТУ

 

***

У тебя снисхожденья, Весна,

Просят птицы, животные, люди:

- Пробуди этот мир ото сна

Громким залпом  небесных орудий!

 

Чтобы брызнули слёзы из глаз,

Разом вспенились вешние воды,

И зимы рухнул старый каркас,

Облегчая нам выдох свободы.

 

Раскодируй земли естество,

Наготой нежной сердце растрогай.

Бей нещадно капелью в стекло,

Разомкни все замки у острогов.

 

Мир встряхни и поставь на дыбы,

Пусть живое в нем, вспыхнув, взорвется

Страстной жаждою новой борьбы

За священное место под солнцем.

 

 

***

От чего так сладок этот сон?

От чего же омут его светел?

От того, что ближе всех на свете

Сердца твоего хрустальный звон.

От того что быстрая река,

Нашей жизни, отражает звёзды,

Вешние сады и птичьи гнёзда,

Горные хребты и облака.

От того, что в них есть я и ты

Связанные счастьем и виною,

Не скрестивших рук у аналоя,

Но познавших радость высоты.

Душами  ни слепы,  ни глухи,

Не тверды, как скалы вековые.

Просто любим…

       Просто мы – живые…       

Да простятся любящим грехи.

 

***

Волшебные видения ночные –

Лучи живительные в царстве темноты.

В дрожащей дымке, как с икон святые,

Являются нам милые черты.

 

И смысл один, одна душе отрада:

Объятий неземная благодать…

Чтоб сердце дорогое билось рядом,

Ну, разве не захочешь все отдать?!

 

Но в суете жестокой и надменной

Хранишь ты милый образ, как цветок

В щемящей памяти безмолвно, незабвенно,

Чтобы ни кто дотронуться не смог.

 

***

Отринет тело высоту,

Душа – едва ли,

пусть было ей невмоготу:

в неё плевали,

её кидали с высоты

живьём на камни,

 за ней сжигали все мосты,

 смыкали ставни

и закрывали перед ней,

усталой, двери.

Она не сделалась слабей,

не стала злее.

Не осуждая ни кого

в земных пределах,

Она вставала на крыло

и ввысь летела.

 

***

Грустинка моя,

далёкий родной человече,

Россиюшка наша 

по пояс в сугробах стоит.

Лежат под снегами мечты

 и надежды о встрече.

А что на поверхности?

Время из памятных плит,

Унылых бессониц,

неласковых, зябких рассветов,

Пугающих призраков

лживых, продажных «вождей».

Безумное время,

 от споров, охрипших поэтов,

Земных потрясений,

Уставших от жизни людей.

В бессилии нашем

лихая зима не повинна.

И даже весною,

когда путы снега падут,

Мечта, как дорога,

размытою станет и длинной,

А времени компас

 укажет неверный маршрут.

Но веруя в светлую силу

 библейских пророчеств,

В любовь,  непреклонно живущую

 в наших сердцах,

Мы времени делаем вызов

ценой одиночеств,

Не пачкая в сквернах его

ни души, ни лица.

 

 

 

Геннадий Емкин

 

ПЕСНИ АТОМНОГО ВЕКА

 

***

То ли небо ниже наклонилось,

То ли поле выгнулось горбом

Для того, чтоб церковка вонзилась

Прямо в небо простеньким крестом.

 

Сколько храмов, Господи помилуй!

Так и рвутся, рвутся в небеса.

Господи! Божественною силой

Отвори невидящим глаза!

 

Неспроста ведь, солнцем облитая,

Словно Дух и Совесть всей Руси,

С бугорочка церковка простая

Во твои уткнулась небеси…

 

 

 

***

Печальный свет на русских берегах.

Слышнее песни атомного века.

И птицы на растрепанных стогах

Сторонятся все больше человека.

 

Как много птиц железных в небе стало!

Но в небе есть еще и журавли.

И взмах крыла, и хищный блеск металла

Благословляет лезвие зари.

 

Как странно все и грозно в этом мире!

И если сердце бьется и горит,

Душа всегда согласна только лире

И грустной песней жизнь благодарит.

 

 

Вячеслав Карташов

 

ДОЖДЬ ЦЕЛОВАТЬ В РУКЕ

 

Слова русского немота
                

                   Валерию Анатольевичу Шамшурину

 

На меже,
на пашне,
на стерне,
в зарослях хвоща и голубики
мир мой отражается во мне,
но не отзывается на крики.
Мир,
в котором солнце и трава,
радость встреч и горечь расставаний,
истинные русские слова
не тревожат в час туманной рани.

Англицизмы, сленги, блатняки
в жизнь вошли лукаво и надменно.
А сиянье пушкинской строки
разве только на словах нетленно?

Лыбу давит понапрасну кент,
понапрасну фейс смайляет мистер.
Встанет Слово Русское с колен
и рассыплет разноцветный бисер.
Даже если Русь и не родит
новых Пушкиных
в спешащем нашем веке,
но простым и вечным
отразит
то, что скрыто в русском человеке.
Верую!..

В подлунной тишине
плавают неоновые блики.
В мир гляжу,
что теплится во мне,
но не отзывается на крики.

 

          Митроха-дед

"Не курчаво мыслишь, без масштабу",-
так говаривал Митроха-дед.
"Што ты всё о бабах, да про бабу?" -
хая мой лирический сонет.
"Вон берёза, глянь-ко, вона туча.
Ты об ентом, паря, напиши.
Для простова русскова всё лучче,
чем твой тилигенский скип души".

Мнил себя я "молодым талантом".
Кто был для меня Митроха-дед?
Стариком из крайней к лесу хаты.
Как усмешку принял я совет.
Как же так?! Моей "души свеченье"
не воспринял дед-провинциал.
И тогда назло стихотворенье
про березу с тучей написал.
Мол "берёзу невзлюбила туча,
молнией сожгла дотла её".

И старик сказал: "Намного лучче".
И с ухмылкой молвил: "Ё-моё!
Можешь ведь, поет, ковды захочешь!"
И повел рассказ издалека,
как береза, фронтовою ночью,
сберегла от смерти мужика.
"Артобстрел. Уткули в землю рыла.
Посекло осколками весь взвод.
А она свалилась и накрыла
мужика. Такой вот оборот.
После артобстрела невредимый
выбрался. Меж веток угодил.
Тот солдат был я. Вот так, родимый".
И свернув цигарку закурил.
"Выжил я. Не то, что те робяты.
Ить твоя подроща, окурат.
Скоро и тебя, поди, в солдаты".
И вздохнув сказал: "Вот так-то, брат".

Минуло с тех пор уже не мало.
Нет Митрохи-деда. Хаты нет.
Где б моя тропа не пролегала,
я березы вижу тихий свет.
Этот свет не вычерпать горстями.
Прикрывают, как в июльский зной,
душами своими, как ветвями,
старики нас от годины злой.

 

 

 

 

 Дождевая

Однажды дается такое -
в ливень захочется пить,
струи пронзая рукою,
дождинки в ладонь ловить,
стоя под зыбкою кроной
в промокшем дождевике,
отчаянно и влюбленно
дождь целовать в руке.

 

 

Михаил Садовский

 

ПОЛЮБИ МЕНЯ

 

Памяти Советского Союза

 

Я тебя предал, родная страна.

Я тебя предал.

Может, правил страной сатана?-

Пораженье назвал «победой».

 

И политики телеигривые

Лелеют сребреники и гранты.

Я эмигрировал. Вы эмигрировали.

Мы – эмигранты?!

 

Отвернулся от нас, видно, Бог,

Раз распался народов Союз.

Встал из гроба искренний Блок:

«На спину б надо бубновый туз».

 

Дискотечного отечества дочь

Ресницами хлопает, не понимая. 

Стрекозой танцевала всю ночь.

Страны нету. Сцена немая.  

 

Букву разгадывать влек интерес?.

Попса. Развлекаловка. Ралли.

Вот вам, милые, поле чудес –

Страну проспали.

 

…Был наш Союз коммунальной квартирой,

Но ведь какая была коммуналка!

Из-за границы, смеясь, аплодируют.

Они здесь не жили. Им не жалко.

 

«Что ты грустишь по совковой стране?»

Ну как не грустно?-

Кому-то хочется, чтоб стали мне

Врагами украинцы и белорусы.

 

Я тебя предал, родная страна?

Быть с тобой – мое кредо!

Вновь нам явится сатана

Из телебреда?

 

…Раньше кричали «судью на мыло» -

Стон стадионов и ныне горазд.                      

Но разве, любезные, мы с вами быдло?-

Те, кто Родину не предаст.

 

Руки раскрою я для объятия –

А это просторы русской Евразии!

Милые люди, мы с вами не спятили-

И для России у нас – эвтаназия?

 

Не прикрывая зевоты шпагат,

Скажут акцентом заезжим:

«А России красив закат»,

Но, верю, забрезжил…

 

Забрезжил, забрезжил

В Рождество, в Новый год

Светом истины, светом надежды

Над Россией моей Восход.

 

…Нет, редактор, концовочкой легкой не тешь.

Наберите строки курсивом:

Защитим священный рубеж.

Это – Россия!

 

Баллада о предательстве

 

                         Посвящается Виктору Степанову

 

Неужто не больно и не мучительно –

Предать друга, предать учителя?!.

 

Вам почестей мало и хочется большего? -

Нет на предательство обезболивающего.

 

Милая, солнышко, Ваше сиятельство»,

Я не переживу твоего предательства.

 

Тридцать сребреников сентября? -

Предать друга  – предать себя!

 

Чтоб вам предательство не вернулось,

Не предавайте помыслы и не предайте юность!

 

Шар из детства летит воздушный…

Лопнул  шар:  вы продали душу!

 

Дождь сечет по лицу – рыдайте! –

Бьет наотмашь: «Предатель…предатель…»!

 

И солнцем залитые города

Шепчут в спину: «Предатель…  преда…»

 

А если на парусной вы регате,

На каждом парусе  - черным: «Предатель!»

 

Облако темное не отвести руками -

На  нем  «Предатель!» будет веками!

 

И в одиночестве жизнь коротайте,

Рюкзак непосильный неся   «Предатель».

 

…«По пьяни»,  из зависти, просто так – нате! –

Не предавайте! Не предавайте!..

 

В Евангелие или в Госреестр включите:

Я не предам тебя, мой учитель!

 

 

Признание в  любви

 

Люблю тебя, район Автозаводский,

Люблю твоих проспектов неустанный свет.

И по-рабочему, по-дружески, по-свойски

Да будешь ты поэтами воспет!

 

Люблю я бесшабашно и натруженно,

И крепче все любовь день ото дня:

Ведь от Северного до Южного

Автозаводцы – все! – моя родня.

 

Ты хорошеешь – добрая примета,

Ты ввысь растешь – крылата твоя стать,

И канет безвозвратно в Лету

«Автозавод и Сормово не предлагать…

 

Хоккейной славою овеянный

Район. Люблю. Ну можно ль быть любимей?

Плывут величаво с конвейера

Наши автомобили.

 

Смотрю я на тебя влюбленно,

Смотрю я восхищенно, радостно:

Сазанова березки, площадь Киселева,

Святой Татьяны церковь, Радиусный…

 

Люблю тебя, район Автозаводский,

Люблю твоих проспектов неустанный свет.

И по-рабочему, по-дружески, по-свойски

Да будешь ты поэтами воспет!

 

 

 

 

 

 

 

Людмила Калинина

ПЕРВОЦВЕТЫ МОИ, ПЕРВОЦВЕТЫ…

 

          Калязинская колокольня

 

Здесь площадь толпилась,

Здесь колокол бил на торгу…

Все в звук обратилось,

Ушло безвозвратно во мглу.

И горько, и больно,-

Гудок теплохода вдали,

Как перст, колокольня

Одна на широкой мели.

О чем-то вещает,

Доносится звон из глубин,

Что мир беспощаден,

И ты в этом мире один…

На глади раздольной,

Из-под набегающих волн

Плывет колокольный,

Малиновый катится звон.

 

***

Так уж на Руси водилось исстари –

В тишине лесов, в глухих скитах

Вызревали мировые истины

Под покровом вековых дубрав

 

Выговские, саровские скрытники,

Столпники, молчальники мои

Будоражили сердца не криками,

Вдохновеньем истовых молитв.

 

На миру глаголили раздумчиво,

Позабыв о бренной суете,

Возносилось слово Аввакумово,

Пламенела речь на бересте.

 

Это ли, скажи, не диво дивное –

Только я ступаю в хвойный лес,

Пение молитвенно-былинное

Вдруг нисходит на сердце с небес.

 

***

По сторонам глухих проселков,

Ненастные считая дни,

Безмолвные, притихли елки,

Застыли, руки уронив.

Протяжный свист ночной метели,

Сбивающие с ног ветра…

Беспечные, сияют ели

На праздных улицах с утра.

Стоят они по стойке «смирно»

У плотно сомкнутых дверей,

На солнце индевеют жирно

Иголки искристых ветвей.

 

Протяжный свист метели ночью

Во сне и наяву со мной.

На окультуренную почву

Не приживить дичок лесной.

 

 

***

Растворена в глухой толпе,

Неторопливо, неприметно

Иду,

Верна лесной тропе,

Верна тебе, цветок заветный.

 

Года, как волны по реке,

Бегут и в серой дымке тают.

Загадываю по руке,

Страницы вешних дней листаю.

 

Легко песчинкой утонуть,

Иголкой хвойной затеряться…

Есть на земле бесстрашный путь

Снежинкой на руке остаться.

Утешным словом воспарить,

Незаменимым для кого-то,

И, в небо устремляясь, жить

Цветком

Средь гиблого болота.

 

***

Наливное яблоко

Катилось на ярмарку,

Прыгало, гремело,

Кому какое дело.

И эхо вторило в лесу:

- Я целый сад в себе несу!

 

***

 

У валежины, под навесом

Лучезарно подснежник зацвел,

Притаился за темным лесом

От мирских навязчивых зол.

В мир таинственной песни неспетой

Заманила лесная тропа.

Первоцветы мои, первоцветы,

Золотая прострел-трава!

 

 

Валерий Шамшурин

 

МОЯ СУДЬБА – МОЯ ДОРОГА

 

***

Стрижёт леса нахмуренная осень.

Летят по ветру листьев лоскутки.

И все рябинки у дремотных просек

Горят багряно, словно костерки.

 

И в пламени осеннем,

                          и в порывах

Сырого ветра,

что тоски острей,

Безмолвствую, не зная торопливых

Залётных мыслей,

                        становясь добрей.

 

Как будто мне известно всё, что будет.

Что чередой расставит жизнь сама:

За праздниками – суетные будни,

За жаркой страстью – лютая зима.

 

 

 

***

Моя судьба – моя дорога

Моя отрада и беда…

Молюсь у влажного истока,

Как было в юные года.

 

Под вечер на исходе лета

Здесь у часовенки простой

Прошу поддержки и совета

Над родниковой чистотой.

 

Над сохранённою веками

Смиренной тишиной молюсь,

Чтоб никогда не иссякали

Твои ключи, святая Русь.

 

И наполняется любовью

Моя смиренная душа…

Россия. Волгино Верховье.

Глоток водицы из ковша.

 

 

***

Верен клятвам детским,

Меченый войной,

Остаюсь советским

В стороне родной.

 

Где совсем не гроши,

Вовсе не доход,

А всего дороже

Добрый обиход.

 

Где всегда под вечер –

Самая пора –

Государит вече

Нашего двора.

 

Место и участье –

Каждому, сынок.

Вот тебе и счастье,

Что не одинок.

 

***

Не уйти, не сбежать, не забыться –

Это время твоё и урок,

Чтоб из плоти в туман перелиться

И пропасть на одной из дорог.

 

Так что повода нет задаваться,

Окуная себя в суету,

От фатальной судьбы отбиваться –

Взять бы только свою высоту.

 

И с душой просветлённой, как детство,

Всю земную юдоль возлюбить,

На родную красу наглядеться,

Родниковой водицы испить.

 

И неспешно собраться в дорогу,

Усмирив неуемную плоть,

И шагать, и шагать понемногу…

Ну, а там как рассудит Господь.

 

***

Роща золотая.

Белые стволы.

Тает, пролетая,

В небесах «курлы».

 

Все открыты дали.

И повторены

Давние печали,

Песни старины.

 

 

В веке сумасшедшем

С небом грозовым

Плачу по ушедшим,

Плачу по живым.

 

Эх, как раскачало

В роще деревца.

Не найти начала,

Не узнав конца.

 

Думалось, гадалось

Да не привелось.

Завести пыталось,

Но не привилось.

 

Бьёт себя по нервам,

Прёт себе дуром

Кто-то в круге первом,

Кто-то во втором.

 

 

***

На закате становится тихо.

Слышно всем, если кто-то вздохнёт.

И ничьё загулявшее лихо

Незлобливой души не встряхнёт.

 

И торжественно, как на моленье,

На поля, на луга и на лес

От гнетущих тревог исцеленье

Утешеньем нисходит с небес.

 

Не повалены травы ветрами.

Всё спокойно вблизи и вдали.

И стоишь в тишине, словно в храме,

Посреди неоглядной земли.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                        Содержание:

 

 

Издательство «Вариант»

 

 

 

Без подсчёта тиража.