ПОЭЗИЯ. Поэма. СВЕТЛАНА ЛЕОНТЬЕВА

 

ЧАСТЬ 1

 ЛУГАНЬ ВПАДАЕТ В МОСКВУ-РЕКУ

Это был полусон, полуявь, реки потекли не вспять, а друг в друга. Прорыт канал, небесный путь или подземный туннель. Но к тебе, река Лугань! И пусть воссоединятся, пусть бушуют воды, пусть бурлят, возрождают!

 1. 2022 ГОД. ПОСЛЕ зачатия

...Мы зачатые здесь в материнских утробах

плоть от плоти земли на пуховых постелях.

Как атланты, зачали нас женщины, чтобы

мы по образу были,

подобию были всецело.

 

Когда смерть госпожою хохочет в лицо нам,

да, мы смертны,

слабы, но бессмертны коль надо,

это мы про Нирвану поём и про Цоя,

это мы Китеж-градом бываем громадны.

 

Дай мне меч, чтоб за Русь я сражалась, как дед мой,

дай мне крылья, чтоб белой голубкой взлететь мне.

Погляди, я зачатая, но не от ветра,

от родного отца. За него умереть мне.

 

Да, как много, зачатых нас, но нерождённых,

да, как много нас мёртвых, но боеспособных.

Это теплое марево,

эти утробы,

но родимся мы! Нас мегатонны!

 

И мы вскормимся. И мы за Русь нашу станем.

Мы, которые из нулевых, девяностых,

и сегодняшних – мы из медовых и пряных,

из вчерашних советских времён, что форпосты.

 

Кочегарки, заводы, что рушили, мы их

восстановим, отстроим дороги прямые.

потому что мы русские – спины стальные.

Нас зачали. Рожали. Растили.

 

Севастополь встаёт, что корабль белокрылый

кинофильмом «Летят журавли», моей родиной,

и Василий Блаженный Руси всей юродивый

направляет слепых,

всех глухих,

всех бессилых!

 

Мы, рождённые здесь, мы живущие, крепче,

умирающие здесь, в могилах лежащие,

И не нас время, а это время мы лечим

и мы алчем его, как вопящие пращуры!

 

***

Они не верили даже тогда нам, раскрывшим объятья.

Они не верили даже тогда, когда мы их просили.

Гласом в пустыне – о, сёстры родные, о, братья,

как докричаться до вас? Мы в бессилии…

 

Они не верили даже тогда нам сквозь лица и лики,

верили только тому, что вещал теле-ящик.

Мы – вопиющий, взывающий – мы, мы – молящий,

мы – Иоанн, возвещающий стон стоязыкий.

 

Были такие, кто верили даже тогда в час безверья.

Были такие, фамилии их в цвет гранита,

зверски замучены,

зверски затравлены,

зверски убиты

да по окраинам, да по осколкам империи.

 

Ибо не верили те, как невинной невесте

в то, что цела. Они верили в НАТО и Запад.

Вот он груз двести хмелеющий от прели ягод,

голову кружит ему от весны, ибо он есть груз двести.

 

Хватит не верить!

Тем, кто вас снимает с распятий,

Ибо помилован на самом деле Варавва-отступник,

ибо «распни его!» А мы раскрыли объятья,

ибо орать вопиющим в пустыне устали, что любим.

 

Любим до боли, до войн, до страданий, до смерти,

нежно, сурово. Коль скоро девятое мая.

К вам мы идём через минное поле – к вам, верьте,

к вам с бородинским мы хлебом, что стал караваем!

 

***

Мы знали, что сопротивляться будут гневно смершем,

ибо обмануты братья наши Иудно.

Я имею право быть хлебом – ешьте,

я имею право быть смертной чудно.

 

От любви разрывается сердце – там наши.

Но напичканы злой пропагандой двоякой,

вытанцовывали они «бешено не убояше»,

вытанцовывали площадью «москалей на гиляку».

 

А я есмь тот москаль: москалица, синица, девица,

москалица-дитя, москалица-седая старуха,

Хочешь, выговорю за тебя и за всех «поляниця»,

только ты не убий, у кого с этим глухо.

 

Ибо хлеб – макнаташ, кубане, наан, пита, бублик!

Погляди, мы все – зёрна земли, ибо все – золотые.

Да, имею я право сказать: не забудем,

ибо мы не забудем людей, города, мостовые.

 

Как мы падали смертно-бессмертно на гордые травы,

сыновей отдавали, идите, сыночки, служите.

О, обнять бы так крепко за шею, затылок побритый.

О, я право имею, безмерное, русское право.

 

Провожая, тростинкой трясясь – от любви и от страха

на вокзале прижаться, оглохнув почти что до Баха.

Но не тешьтесь надеждой, друзья, что само рассосётся,

что развеется как-то до самого светлого солнца.

 

Ничего не развеется, ибо зияет голгофа

у порога уже. И заточен в ладонь гвоздь железный.

Молоток вознесён. Да вам плохо. Нам плохо, всем плохо.

Но всё может быть хуже пред страшной разверстою бездной.

 

Да, мы знали куда и зачем мы, к кому мы, всё знали.

Были фото со спутника, космоса, фото, что птицы.

И своих защитить мы имеем всерусское право,

как имеем мы право пойти и самим защититься.

 

Указ Екатерины об основании литейного завода на реке Лугани

Божиею милостию Мы, Екатерина Вторая, Императрица и Самодержица Всероссийская и протчая, и протчая, и протчая.

 

ИСТОРИЯ о ТОМ, как было на самом деле

 

Одесса

 

И предрекающая, что у черты, и восклицающая "берегись",

и молчащая с горлом крест-накрест забитым.

Я про город-герой говорю, про парус и обелиск,

со слезой говорю про разбитое я корыто.

 

Один день в этом городе равен полсотни векам,

а слеза, что глотаю с его я щеки – жёлтой речке,

а побуквенный крик равнозначен живым языкам,

снова Бахом слепым утыкаюсь в его я оплечье.

 

Один день в этом городе – быстро, украдкой, бегом.

Телефоны друзей, но друзей нет, они за границей,

даже памятник Ленину, хоть обесстрочен, тайком

улыбается мне. Наполняю стакан коньяком

и ласкаюсь губами, как Лермонтов к певчей цевнице.

 

Многоствольная флейта! Канюка. Старинный рожок,

дудка пана. Какой только пан здесь не жил, было дело!

Я пришита всей кожей - не вырвешь! И каждый стежок

нитью белой.

 

Воскресенье прощённое, небо прощённое. Жизнь.

Прощена даже ось поднебесья и волны, и скалы.

Но в огне есть огонь. Жар остывший храню пепелищ.

Что ж нас так разбросало?

 

Растерзало "до нельзя". Когда бритвой резаный край,

кровоточит, минуя суставы, субстанции, жилы.

Кровоточит история. Даты. Дымится кора

траекторий предательства, что же нас так размозжило.

 

Или кто? Человек или нелюди ради богатств.

Вспоминаю, не знаю зачем, я картины у Густва Курбе,

рай и ад, что не предан, но всё же предаст,

перекуплен и куплен, и продан в каком-нибудь клубе.

 

Вот стояла, просила у неба - оно вышины

непомерной! Оно возвышалось, парило, считало,

сколько там у меня не разъятой на части страны,

в моём крике осталось, что не сбереглось много? Мало?

 

Не глотали мы муть. Но мутит и ломает нас всех.

Кто по правую сторону, тех, кто за линией фронта.

Как в трагедии Пушкина вот он - отвергнутый смех

и народ, что безмолвствует в городе у горизонта.

 

Из СЛОВА « О погибели Русской земли»

 

1.

Пониманье приходит само – из  высот.

Русь моя – не страна. Русь моя – внутривенна.

Умираю я ею. Живу ей. И вот

то ли верно всё в ней. То ли вовсе неверно.

За неё я погибну. Погибну. А ты?

Мне открылись, разверзлись тугие громады.

Я несу её крест на Голгофу. Шипы

мне врезаются в спину. И камни. И взгляды.

Валерьянку ли пить? Корвалол? Анальгин?

Или сок пить берёзовый – сладкий, малинный?

Чтобы выдохнуть крик мой из этих руин:

- Русь моя – не страна, это – кладезь старинный:

хрупкий, розовый, словно бы  на волоске.

Тихо льющийся в руки, в ладони, кувшины.

В бересте. В Житиях. В каждой капле в реке.

В ней рубины, кручины, калины, былины.

Авакумовы версты. Могилы царей.

Я несу её крест. Ноги сбиты. Ладони

все в кровавых мозолях. Но всё же добрей

быть хочу к тем, кто в спину свистят. И кто ловят

мой исходный словарь. Усмирять ли стихи,

что зажаты в горстях, на порталах и в гугле?

Может, всё-таки сок? Корвалол? Или хин?

Неба угли?

Что же я всё равно так хочу, так хочу

всем добра. Всем прощенья. Всем звёзд. Лун и Марсов.

Ибо Русь – мне к лицу. Ибо в храме - свечу.

О, как выдох мой рвался. И в сердце впивался.

«Ибо сотни корявых мечей» – не мечи.

«Ибо сторожа в доме не стало». Но всё же

даже это к лицу мне. О, как горячи

мне морозы отныне. До крови, до дрожи

то, последнее, что обниму, обовью,

поцелую. И в ноги я брошусь, молившись,

будет Русь моя!

Сгинуть, так сгинуть в бою.

А любить так её – ледяную мою.

По тропе, по дороге, по рвам, по рытью

я несу её крест. Деревянный, булыжный.

Ледяной. Обжигающий. В городе – Нижнем!

Обними напоследок!

Удастся ли выжить?

 

2.

…Обними меня мальчик мой, сокол, сизарь!

Как из нас вынимали исконное, наше!

Как из нас продавали его в стынь и хмарь

за печеньки, за доллары, пару кругляшек,

за борзых, за гнедых. По борделям – Марусь,

пусть танцуют. И спайсы (ещё до запрета)

молодёжи! Ты где, моя дивная Русь?

Ты страна или всё-таки чувство? О, где ты?

Я – на гору, всё выше. Горят города

там, в груди моей! Пеплы святые. И топи.

Нас продали давно. Как рабов навсегда.

Нас изъяли. Мы ропщем – бессловно, безрото,

безуспешно. И нас не услышит никто.

Бог отчаялся нас создавать. Рынки, банки,

магазины, дворцы, мюзиклы, шапито

поглотят нас. Съедят. Разотрут в решето.

Как создать непредавших? Жестянки, болванки

кто от прошлого трижды отрёкся, а кто

по четвёртому кругу уже открестился!

Я твой крест не предам! Этот свиток и список.

По утрам у меня в серебре все ладони,

пахнут ладаном пальцы, левкоем, сандалом.

Не читаю – а стоны вдыхаю! Моё ли?

Мирославово? Илларионово? Тонем

всей землёй. «О погибели» слово – финалом

прозвучало! Нас предали. Сдали. Украли.

Нас давно прикупили поштучно и оптом.

За леса. За алмазы. За нефть. Наши дали.

Наши шири. Равнины. Союз наш затоптан,

алой кровью пропитанный, скормлен Европам.

Сокровенное вынуто. Но я пытаюсь,

да и многие тоже в разъятых пустотах,

находить острый край. И показывать палец,

мол, идите болотом!

Ни пяди, ни йоты

не сдадим. Но мы сдали, отъяли, отдали.

Вот уже добрались к нам до кухонь и спален.

А я крест всё несу и несу на Голгофу.

Моё сердце изломано. Кружатся ветры.

Из Китая нам амфетомины и морфий,

ибо ночи у нас безответны.

Напоследок обнимемся всё же! И кофе

по глотку отопьём из одной с тобой чашки

(эх, за Русь, за святое, за лучшее наше!)

и одну с тобой выкурим мы

сигарету!

 

(продолжение следует)